В душе моей поют колокола…

Узнала я о Константине Сараджеве еще в 1977 году, когда в седьмом номере журнала «Москва» была напечатана повесть Анастасии Ивановны Цветаевой «Сказ о звонаре московском». Анастасия Ивановна рассказывала об уникальном музыканте, у которого был непостижимый дар – он слышал в октаве 1701 звук.

Константин Сараджев был сыном известного армянского дирижера и просветителя Константина Соломоновича Сараджева и Натальи Ниловны Филатовой, дочери одного из создателей отечественной педиатрии Нила Федоровича Филатова. Константин Константинович Сараджев исполнял свои сочинения на колоколах. Он играл и на обычных музыкальных инструментах, но смыслом его жизни был колокол. Его игра на колокольнях собирала многих известных музыкантов – Н.Я.Мясковского, А.В.Свешникова, Р.М.Глиэра и других. Свешников вспоминал: «Сараджев заставил звучать колокола совершенно необычным звуком – мягким, гармоничным, создав совершенно новое их звучание».
Книга «Мастер волшебного звона» вышла через несколько лет, в 1986 году. Анастасия Ивановна написала ее в соавторстве с братом Константина Сараджева Нилом. Мы договорились с Анастасией Ивановной встретиться у нее дома, чтобы она через интервью сама представила книгу читателю. Тираж был, к сожалению, небольшой – десять тысяч экземпляров, разошелся мгновенно, и я надеялась, что после публикации нашей беседы издатели выпустят дополнительный.
Жила Цветаева на Большой Спасской в однокомнатной квартире под номером 58. У меня сердце сжалось: роковое совпадение! Она была осуждена по 58‑й статье…
Анастасия Ивановна ждала меня, уже стояла на пороге. Хрупкая, маленькая, седая, в байковом халатике и толстой вязаной безрукавке. Прямо с порога – на кухню, где уже закипал чайник – согреться с мороза (март не баловал). Пили чай с изумительным вишневым мармеладом. В окно с балкона заглядывали голуби. Анастасия Ивановна радостно их приветствовала – пальцами обеих рук стучала по стеклу, как будто играла какую-то мелодию. Голуби бегали по подоконнику, прислушивались. Потом она открыла створку и покормила их. Один, белый красавец, порхнул к ней на ладонь. Анастасия Ивановна погладила его изящную головку.
– А Котик говорил (так она называла Сараджева), что тон каждого живого существа постигается вовсе не по тону его голоса. Человек, например, может не произнести ни одного слова. Но он может определить тон данного человека сразу. Себя Котик называл «ре». Я звучала для него нотой «ми шестнадцать диезов мажор». Марина – «ми семнадцать бемолей минор». Он мог просто по фотографии определить тон. Он растворялся в мире звуков. Для него звучали каждая вещь, каждая травинка. Я помню, мы ехали с ним в трамвае, и он вдруг закричал: «Вот смотри, типичный дом в стиле «до сто двенадцать бемолей!» Более того, Котик видел звук в цвете. Например, ми мажор – ярко-голубой, фа минор – ярко-желтый, си мажор – ярко-фиолетовый, ми минор – синий. Котик и людей разделял по цвету. Многие композиторы тоже видели звук в цвете. Скрябин, Римский-Корсаков, Асафьев.
Да, Котика изучали, и неоднократно. И ученые, и врачи, и музыканты. Знаменитый психолог Н.А.Бернштейн однажды попросил Сараджева надписать на конвертах тональности цветных лент, туда помещенных. Через некоторое время он повторил опыт. Когда он сверил содержимое прежних и новых конвертов, то убедился, что запись была абсолютно идентичной. Кто знает, может быть, он и для будущего был гений… Знаете, его сестра Тамара Константиновна вспоминала, что он был еще совсем ребенком, когда стал реагировать на звуки колоколов. Плакал, когда его уносили от колокольни. В игрушки не играл, просил подарить колокол. У него была целая «колокольная» коллекция. А еще он играл мелодии на флакончиках от духов. В семь лет его стали учить играть на скрипке и на рояли (Анастасия Ивановна говорили по-старинному: «рояль» – она, женского рода). И он сочинял колокольные композиции.
Анастасия Ивановна подходила к «рояли», занимавшей половину комнаты, открывала крышку, словно пытаясь вспомнить те звуки. А со стен смотрели на нас Пушкин, Тютчев, Достоевский, Пастернак, Марина… Портреты отца Ивана Владимировича Цветаева, матери…
– Они помогают мне жить, – произнесла Анастасия Ивановна, перехватив мой взгляд. – Они все во мне.
Она подошла к фотографиям и тихо погладила их.
– А знаете, кто меня сподвигнул на написание книги о Котике? Алексей Максимович Горький! В 1927 году он пригласил мня приехать к нему в Италию, в Сорренто. Там я ему и рассказала об этом волшебнике. Горький так разволновался: «Вы просто обязаны написать об этом гениальном самородке!» Я написала повесть, назвала ее «Звонарь». Решила показать ее Горькому, он уже тогда жил в особняке у Никитских ворот. Но меня к нему не пустили – Алексей Максимович был тяжело болен. 18 июня 1936 года Горький умер. Начался процесс, связанный с его смертью. Многие были арестованы. Я в том числе. По 58‑й… Рукописи мои тоже арестовали: книгу о Горьком и «Звонаря». И я оказалась очень далеко от Москвы, в Сибири. Котика больше не видела. Он умер в 1942 году от голода. Он не хотел эвакуироваться, а в жизни, в быту был совершенно беспомощен и одинок. В Москву я вернулась только в 1959‑м. Много позже появилась эта квартира под номером 58. Чтобы не забывала, наверное, – она горько усмехнулась. – Мне не давала покоя мысль, что я так и не выполнила свой долг перед этим гениальным человеком. Я стала восстанавливать книгу по памяти. Было трудно, потому что вокруг жили люди, которые о нем ничего не знали. Время унесло многих. Но я не роптала. Нет!
В 1975 году я познакомилась с родными Котика: с братом Нилом Константиновичем, его женой Галиной Борисовной и его родной сестрой Тамарой Константиновной. От них я узнала, что, когда он остался без своих колоколов (с 1930 года церковный звон был запрещен), он стал писать книгу «Музыка-колокол». После его смерти она, к несчастью, не сохранилась. Остались лишь отдельные листы. В той главе, что родным удалось спасти, он писал: «Посвятить… в теорию моей музыки я не вижу возможности, потому что не встречал такого, как мой, слуха… в нашем веке я одинок, потому что я слишком рано родился!» Книгу «Мастер волшебного звука» мы подготовили уже совместно с Нилом Константиновичем. Он мне рассказал, что в 1977 году музыковед и специалист по колоколам Лариса Дмитриевна Благовещенская опубликовала рукопись Котика «Список «индивидуальностей» больших колоколов всех колоколен города Москвы», хранившуюся в Пушкинском доме. Котик сделал нотную запись 317 звуковых спектров (обертоновых рядов) наиболее крупных колоколов всех московских церквей, монастырей и соборов. Рукопись была опубликована в ежегоднике «Памятники культуры. Новые открытия». Так работа Сараджева стала признанным памятником культуры.
Мы еще долго говорили с Анастасией Ивановной о книге, о доме в Трехпрудном, которого уже давно нет, о Серебряном веке нашей литературы. И опять пили чай, и Анастасия Ивановна рассказывала о новой рукописи, о ее «сибириаде», о замечательных людях, которые помогали ей в те тяжелые годы в ссылке (книга «Моя Сибирь» вышла вскоре в издательстве «Советский писатель», в сборник включена и повесть «Московский звонарь»).
Она ушла в сентябре 1993 года, не дожив до своего 99‑летия три месяца. А я вспоминаю нашу последнюю встречу в марте, когда мы гуляли по дорожкам парка, а из-под снега выглядывали нежные и робкие подснежники. И хотелось нагнуться и прикоснуться к ним губами. Мы сказали об этом друг другу одновременно и засмеялись… У нее был очень молодой смех…
Человек многострадальной судьбы, она никогда не жаловалась, не проклинала врагов, не кричала о своих несчастьях на всех перекрестках, принимая любые невзгоды как испытания. И кто знает, может быть, там, наверху, в беспредельном пространстве Котик играет для нее на колоколах божественную музыку…