Пан Толстой

Кнут Гамсун сказал, что как философ Лев Николаевич Толстой – дурак. Как ни странно, в дореволюционной России многие держались того же мнения. Впервые взялся за Толстого-мыслителя Мережковский Д. Потом Бунин. И вот Владимир Ильин (1891-1974), эмигрант, философ и богослов, математик и музыкант. Совсем недавно была издана у нас по рукописи его уникальная работа “Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого”, и оказалось, что именно такой, универсальный, человек и мог только разобраться в “толстовстве”.

Мне всегда думалось, что, если бы не “толстовство”, вернее, толстовцы – это недоброе окружение писателя, – не было бы и конфликта его с Софьей Андреевной.
Плохая она или хорошая? Понимала ли своего мужа? Умна была или глупа? Эти наивные вопросы просто меркнут перед мудрой фразой русского мыслителя Василия Розанова: “Никакой человек недостоин похвалы, всякий человек достоин жалости”!
Эта фраза определяет и отношение Ильина к “графу”.
Философия Толстого – это страдание, оформленное в слова. Именно взгляд на жизнь как на постоянное страдание, с одной стороны, сближает Толстого с Буниным, а с другой – с Достоевским. Все они на пересечении трех сил: красоты, любви и смерти.
“…Если положить на одну чашу весов страдания мира, – писал Шопенгауэр, – а на другую – его неправды, то весы пришли бы в состояние равновесия”. Толстой потребовал от своего друга Фета перевести труды новомодного немецкого философа на русский язык – и это было сделано! По сути, это пессимизм, из которого вскоре последует уничтожение Толстым очень многих авторитетов. Он напишет: “Кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство?..” Толстой знает, конечно: “Один, только один есть у нас непогрешимый руководитель, Всемирный Дух…”
Но эта точка зрения, развитая им в произведениях “Люцерн”, “Юность”, “Альберт”, “Три смерти”, “Семейное счастье”, обойдена вниманием русской критики того времени. Владимир Ильин объясняет это: революционеры, в руках которых был самый читаемый журнал эпохи – некрасовский “Современник”, – все крайние западники и атеисты. А философия Толстого – народническая, славянофильская, крестьянская, как ни странно. Потому что крестьяне были в основной массе прагматиками.
Молодое, чисто природное, толстовское кипение сил каждый понимал в силу своего разумения. Но из него же проистекало трагическое отношение Льва Николаевича к жизни. “Только такие “сопляки” и тщедушные заморыши, никогда не дышавшие полной грудью, …как Белинские и Чернышевские, проникнуты оптимизмом и, веруя в безбожный прогресс, “бодро глядят в светлое будущее человечества”, – писал В. Ильин, защищая мировоззрение Толстого.
Этой полнотой жизни объясняется, кстати, и высокий, поэтически выраженный пессимизм античной литературы. Недаром Гомер – один из любимцев Толстого. А по тематике “Война и мир” напоминает “Илиаду”, а “Анна Каренина” – “Одиссею”. “Трагедия вообще есть результат не недостатка жизни, а ее избытка”.
Толстой с молодых лет очень страшился двух вещей – остаться бессемейным и умереть. В смерти виделся ему некий античный рок невезения, окружавший его семью. Родителей он не знал – рано умерли, потом умерли любимая тетя и любимый брат Николай. Как относиться к жизни, ее смыслу?
Горький так однажды передает рассуждение Толстого о книге Льва Шестова “Добро и зло в учении Толстого и Ницше”: “И верно – на что ему истина? Все равно умереть… Так все философы”.
Но если для православного “Истина” – это Христос с его воскресением за гробом, после Страшного Суда, в прежнем теле; если для него смерти нет и он страшится только наказания за грехи, Толстой, по словам Ильина, никогда не принадлежал к лону православной церкви. Потому что родился с характером и устремлением раскольника, новым “Лютером”. Бога он знал плохо, в бессмертие души не верил. И в сущности, всю жизнь занимался “богоискательством”. Следовательно, уже только поэтому, как философ, “дураком” быть не мог. Ведь он искал Истину.
Поражает необыкновенный интерес Толстого и Фета к тайнам смерти. Этих “товарищей по игу пессимистического переживания жизни”, как скажет Ильин. В письме к Фету от 1876 г., когда Толстому всего 48 лет, он пишет: “Я благодарен вам за мысль – позвать меня посмотреть, как вы будете уходить… То же сделаю и я”. Они предлагают друг другу понаблюдать за мгновениями смерти, ибо “…этот взгляд в нирвану укрепляет зрение”, их внутреннее духовное зрение. Но когда Толстой умирал, Фета рядом с ним не было – зато толпой окружали “толстовцы”, оттесняя от него верную супругу Софью…
Лекарство от страха перед смертью, которое он предлагал другу Фету, – человеческая “мысль”, не более. Человек перестает страшиться смерти, когда умирает с чистой совестью. Это заметно приблизило Толстого к христианству, ведь совесть – глас Божий в человеке, потому что душа любого – по природе христианка – создана Богом. Толстой и грехов своих начнет стыдиться. Поэтому и примется “упрощаться” – откажется от разных барских привилегий и удовольствий, праздности. Это и столкнет его в первый раз с Софьей Андреевной, которая трудилась для своей семьи, мужа и день и ночь; праздности не ведала и считала, что вполне заслужила свое пирожное к чаю. Тот, кто читал ее письма, тотчас почувствует в ней и самостоятельность мышления. Дело в том, что лично ей Бог был известен. Но об этом чуть позже.
“Толстовцы” сыграли роковую роль в семье Толстых не только в эпизоде смерти Льва Николаевича. Это были типы малокультурные и малообразованные. Сие замечал и Толстой. Меж тем еще и агрессивные. Им не нравилось, например, что Лев Николаевич рекомендует крестьянам, несмотря на его тяжбы с церковью, ходить по праздникам в храм. И Толстой вынужден вступать в полемику и защищать пользу Библии. “Старое нравственнее и умнее нового”. И: “Эпиктет не мешает Христу, но не заменяет Христа. Только через Христа и поймешь Эпиктета. Я читал Эпиктета и ничего не нашел. А после Христа понял всю его, Эпиктета, глубину и силу”.
Правда, аналитический, всеядный ум философа Льва Николаевича подвергнет со временем анализу и Библию. Он возьмет из нее лишь мораль и напишет свое Евангелие, в котором покажет Христа обыкновенным человеком, философом из народа. Потому что все надежды Толстого направлены на силу человеческого слова. На способность улучшить нравы общества путем убеждения. Чисто философский ход!
Всю жизнь Лев Николаевич не верил в силу таинственную, невидимую – чудотворение святыми мощами и иконами. Иначе – в Силу Божию, которая пронизывает все живое, заставляя его дышать и жить. Он удалил Ее и из придуманного им, “обновленного христианства”. Не веря в то, что раскаявшийся человечек исправляет свой нрав, прежде всего на сакральном уровне, на уровне таинства, вдыхая ту же Силу Божию.
И, упрощаясь, Толстой дошел он чисто логическим путем и до отрицания брака и семьи.
И теперь надо сказать о Боге Софьи Андреевны. Вернее, о богах. Первым ее богом был, конечно, Лев Николаевич. Несмотря на заповедь “Не сотвори себе кумира”. Но зато другой – общий с ее супругом. Этот Бог был любовью к людям. Иначе говоря, отрицая чудеса церкви, Лев Толстой верил в одно из чудес ее – в непроходящую любовь к человеку. Ведь сам Бог в христианстве – любовь и только любовь. Последний конфликт между мужем и женой – из-за того, кому достанутся гонорары Льва Николаевича (“толстовцам” или детям супругов), по сути, тоже был вызван любовью. Он же вызвал такой сильный скандал в семействе, что Толстой посчитал нужным уйти из Ясной Поляны.
Владимир Ильин называет этот шаг Толстого юродством. Пошел-де по Руси, как нищий со Христом в сердце. Но я позволю себе не согласиться с философом. Многие из юродивых несли в себе Истину! Истиной называется в православии Сын Божий. Они несли и знание о чудесном воскресении из мертвых, и веру в силу чудотворения!.. Их вызывало на этот путь призвание свыше, особая участь. Что же понес в себе, убегая темной осенней ночью из дома, Толстой?
Человеческое. И прежде всего свою немощь, свалившую его на первом же сквозняке, на первых шагах от Ясной Поляны, где оставалась Софья Андреевна.
Вот пишет он ей страшное, стариковское письмо, в ответ на ее зов вернуться, привезенный дочерью Сашей, полное слез: не ищи! Тебе надо лечиться! Моя жизнь с тобой невыносима! Тут он в своем ожесточении и последнем акте “упрощения” отрицает сам смысл для него шестидесятилетней Софьи Андреевны, всех сорока с лишком лет жизни с ней. Отрицает родившую ему! Ту, что много лет ночами переписывала с его черновиков произведения, вычитывала гранки.
Фактически он забыл главную заповедь так понравившейся ему “морали” Христа: возлюби ближнего! Да, да! Именно сейчас, на пороге внезапной смерти, за несколько дней до нее, он и забыл главное в изобретенной им философии – что “любить” – значит не разбирать по косточкам, не давать моральную оценку, а “понимать”; а по словам Розанова, “пожалеть”. Это Софье Андреевне писал он: “Не ищи, и адреса не скажу!”, той Софье, которая с горечью говорила: вот умрет Левочка, и она потеряет сам смысл жизни. Может быть, не была она достойна похвалы, но жалости точно была достойна. Ибо ее жизнь похожа на святоотеческое житие – быть опорой мужу и воспитательницей детям.
Когда говорят о церковном отлучении Толстого, забывают, что на самом деле из христианства он взял для своего мировоззрения немало. В частности, в своих произведениях показал умение любить по-христиански. “Она делала внутреннее дело любви, и потому ей не нужно было никуда торопиться”. Как хорошо сказано! А дальше: “…и эти два свойства – любовность и неторопливость – незаметно влекли в общество к ней и давали особенную прелесть этой близости”. Он взял и заповедь о непротивлении злу насилием. Идею “неделания” зла. Он потому и в юродивые хотел уйти, что полагал: там-то, на большой дороге, не имея денег и вещей, он точно не сотворит никому никакого зла. И наивно заблуждался, конечно. Ибо от людей скрыться в мире людей невозможно. Везде достанут. Невольно будешь вступать с ними в отношения и “делать зло”. Как он делал зло своей верной жене, бросив ее перед концом жизни. Но главное наше зло – не любить тех, кто страшно зависит от нашей любви и предан нам до конца.
Толстой никогда не влезал в богословие с головой. Хотя одних брошюр по Бородино прочел несколько тысяч. Но он прочел на древнегреческом Евангелие и взял из него главное – любовь. И с этих позиций критиковал церковь, считая, что именно по-христиански понимаемой любви в ней-то, ее служителях маловато. А без дел вера слаба.
Бунт Толстого против церкви звучал так: “Умер в мучениях мальчик 13 лет от чахотки. За что?” В конце концов сам Бог стал представляться ему просто – какой-то дырой, куда автор протаскивался вместе с Иваном Ильичом. То ли свет, пишет Ильин, то ли пророчество о нем. Тяжела участь философа! Который познает мир острой мыслью, способной даже зарезать…
Вот и князь Андрей – “типичный мученик мысли”, считает Ильин. Совсем Лев Толстой. “Люди, наделенные такого рода свойствами, давая много в области мысли, сами ничего не могут дать себе, опустошают себя и являются глубоко несчастными”. И вовсе князь Андрей не ходячая этика, как нам объясняют в школе. Мы не соглашаемся с учителем: “А Наташу он зря бросил, поспешил… Вот и вышло: ни себе, ни людям”. И оказываемся сердцем своим правы. Зря! Бросил… Князь Андрей – изменившую ему Наташу, а Лев Николаевич – разочаровавшую его Софью Андреевну.
Жизнь князя Андрея была похожа на жизнь молодого Льва Николаевича: она была полна сомнений и разочарований. Пьер – это уже другой Толстой – древнегреческий Пан, питающий себя энергией природы, деревьев, полей. Он берет силу земли, думая, что это сила природы, не замечая разлитой в ней силы Святого Духа. Он язычник по недостатку образования. Это чисто крестьянское отношение к Богу и природе, пишет Ильин. Прагматичное, идущее от полезности. Толстой и к церкви подходил с позиций ее полезности… По-протестантски.
Дальше Ильин пишет: а закончил жизнь Толстой в роли Пана. Не согласна. В те часы, когда он убегал из дома, он опять стал во всем сомневающимся князем Андреем. Им, нераскаявшимся, и умер. Отвергнув “Наташу” – Софью. Потому что по чисто умозрительным и прагматичным причинам она стала ему более “не полезна”. Так некоторые полудикие народы уносили стареющих родителей высоко на гору, в пустыню умирать, дабы не ели хлеб трудящихся. Софья Андреевна не ложилась больше в философию “толстовства” – упроститься от всякой культуры, жить на земле и питаться плодами своего труда. Не ложилась в схему – отказаться от семьи и пойти босяком по земле. И он философски вычеркнул ее из своей идеи.
Что произошло с Толстым? Куда дел он свою тонко понимаемую, щедрую любовь к людям. К Сонечке и детям? Он упростил и свою философию. От аристократического пессимизма Шопенгауэра, пройдя путь нескольких кризисов и духовных разочарований, он отправился не к вопросам грядущего апокалипсиса, как любимый им Достоевский, а к скандалу на всю Россию. Его уход освещался во всех газетах.
Умирать надо с чистой совестью, тогда не страшно? Мысль, подсказанная ему одним сектантом из крестьян, Сютаевым. Мысль вполне славянофильская. Ведь Толстой был “деревенщиком”, по сути… Но ему, гордому, понадобилось больше – морального подвига! “Если бы я был один, я бы не был монахом, я бы был юродивым…” Зачем? На все есть ответ, все у Толстого крепко продумано: “…т.е. не дорожил бы ничем в жизни и не делал бы никому вреда”. Но едва ли бы он на юродстве остановился. Даже если бы прожил после ухода из Ясной Поляны еще долгие годы. В том-то и пессимизм философии, что мысль можно развивать до бесконечности, а жизнь коротка. Слишком пытливым был его ум, звавший все время вперед. Надо было остановить мысль сердцем, любовью! Ведь и юродивые любят! Потому что без любви юродивость – одна нищета! Дар любви Толстой с молодых лет принимал как Божье откровение. Но дар этот не дается гордому. Крах Толстого-философа не от глупости-дурости. А от большого ума. Гордого ума. Он слишком любил проповеди Гоголя, который учительствовал в “Выбранных местах из переписки с друзьями”. Но Гоголь, учительствуя в почти монашеской келье, продолжал молиться и любить. Толстой-проповедник разлюбил. Молиться он не хотел. Кому молиться?! Он не знал ответа – упростил всех. Кроме двух дочерей да горстки сопровождавших его при последних часах “толстовцев”.
В сердце дотлевал жалкий уголек любви к Софье Андреевне. Которую Ильин верно назвал плодородной почвой Толстого. Почвой, которая выпестовала его добрый гений.
Он искал землю обетованную, счастливую и безгрешную, а она ждала его в собственной усадьбе, в Ясной Поляне. Она была ему дана семнадцати лет, чистой девушкой, сотворившей из него, в любви своей безмерной, кумира. А теперь, когда он был уже без сознания, ее наконец впустили к нему, и она, прижавшись к его старому лицу – вся в слезах, шепнула ему в самое ухо: “Я люблю тебя!” И ей показалось, что в ответ его щека дрогнула…

Ирина РЕПЬЕВА