Белели хатки… Соломенные крыши – символ уходящей эпохи

Мой дед с бабушкой выбрали место для своего дома на Подоле – низменной, переходящей в плавни оконечности села. Раньше в Шульговке улицы, хуторки назывались, как сейчас некоторые микрорайоны в городах.

Дед жил на Кучерявке, бабушка – на Перекрестном. Были еще Причепиловка, Хиври, Мертвая, Зеленая, Глинищи. Глинищами называлась местность, где копали глину для построек. Жилые хаты сооружали просто и довольно быстро. В землю закапывались «сохи» – ошкуренные стволы акации, потом плелся каркас из шелюга, который с двух сторон забивался глиной, перемешанной с мякиной и рубленой соломой (строили хаты и из саманного кирпича-«лемпача», в который добавлялся навоз). Этим в основном занимались женщины-мазаницы. Мазание – трудоемкая операция, одному, даже двоим работникам, со стенами и за неделю не управиться. Обычно звали на помощь родственников, соседей. Бабушка вспоминала, что она уже «отмазала» нескольким подругам, как бы авансом оплатила их работу.Ничего не вышло у деда с хатой. Набирала темпы коллективизация. Под нажимом властей дед вынужден был отдать скот в общее пользование. И жить на земле, на которой он перестал быть хозяином, уже не смог. Бросил недостроенный дом и подался в город. Там долго мыкался по частным углам, «казенкам», халупкам на Абиссинии (так называли самостроечное окраинное поселение), пока наконец не удалось купить дом с участком. Дядя, предчувствуя наступление худых для него времен, еще раньше покинул Шульговку и растворился в городской толчее. Его сына судьба забросила аж на строительство Днепрогэса, где он, опасаясь гонений, переменил фамилию на Пятилеткина и устроился грабарем. Кто был смышленее, расторопнее, кое-что успел повидать на белом свете, бежал без оглядки от родных камышовых хат. Село поредело.У бабы Тетяны в хате над столом, чтоб не сыпалась побелка, прикноплен плакат, на котором изображены синее небо, золотистое пшеничное поле, герб-трезубец, закрывающий собой и поле, и небо. Внизу крупными буквами выведено: «Слава Украине! Героям слава!» Еще ниже – столбики мелкого текста, который наполовину прикрыт крынками-«тыквами», стопками мисок, завернутыми в тонкие платки буханками хлеба. Баба Тетяна ни сном ни духом не ведает о том, что напечатано на плотной мелованой бумаге. «Не доберу, шо воно там», – машет она рукой, будто отгоняет назойливую муху. Все объясняется просто: баба Тетяна не умеет ни читать, ни писать. Когда-то она одну зиму отходила в школу, могла с грехом пополам складывать из букв слова, но потом за ненадобностью стала забывать грамоту – к старости азбучные истины совсем стерлись из памяти.- Шо ж ты хотел – робылы тоди, як скаженые. А як налогами почалы давыты, так хоч у петлю залазь. Шоб заплатить той налог, садыла тютюн. У город по 800 стаканов носыла на продаж. Так важко було, шо аж мясо од мослов одставало. У деда спытай, яка я до них после базарю прыходыла – падала, як тая пидбыта гуска…Баба Тетяна сидит на шатком, лет пятьдесят назад плетенном шульговским мастером из лозы стуле, положив на фартук руки. Держит она их ладонями вверх, будто остужает. Твердые пучки в черных порезах и царапинах – пальцы не распрямить до конца, сжать в кулак их, пожалуй, уже тоже не удастся. Всю жизнь баба Тетяна проработала на ферме. Знала одну дорогу: стежка по спорышу, песчанка под акациями, тропка по краю толоки и… низкий черный вход в холодное помещение, где блестели глаза голодных коров. Когда умирал очередной правитель, она не горевала, не задумывалась, как дальше жить. Лишь спрашивала у городских гостей: «Теперь, мабуть, його сын над нами будет?» Не столько, правда, любопытствовала по этому поводу, сколько из вежливости поддерживала разговор приезжих. В конце с веселым равнодушием бросала: «Як не було на молоке, той на сыроватке не буде» – и убегала хлопотать по хозяйству.Живет баба Тетяна сама. Дочка замужем в соседнем селе, частенько, правда, наведывается, а зять попался «хвацький, роботящий», и внучка забегает, но по мелочам все сама. Мелочей тех, правда, и в хате, и на дворе, и в огороде «хоч криком кричи, а до смерти не переробыш».По соседству с бабой Тетяной жил «геройский» дед Борис Хамаха, родившийся в прошлом столетии. Побывал он на трех войнах, несколько лет за Уралом валил лес (в тридцатые годы был в колхозе учетчиком – что-то однажды недоучел или, наоборот, переучел). Травила газами, секла осколками, оглушала, ломала, мяла малорослого щуплого Хамаху жизнь, но всегда он возвращался в шульговскую хату с бодрым, задиристо-веселым видом победителя. Лет двадцать назад умерла его жена, и дед Борис, чтоб не скучать одному и не тратить зря топливо, переселился к бабе Тетяне. Перебраться к сыну в город, как тот ни уговаривал, наотрез отказался.Прямой, с бритой седой головой и аккуратными усиками, он бродил по спорышу, издали из-под обшлагов брюк белели кальсоны с болтающимися завязками, отбрасывал палкой тыквенные плети и с явным намерением поразить гостя своей осведомленностью разглагольствовал о международном положении, космических полетах, новых марках автомобилей – таким я запомнил Хамаху, с которым в начале века «парубкувал» мой дед. Этой зимой дед Борис на девяносто втором году жизни умер. Ночами часто его мучили сильные боли в желудке, в конце концов сын вынужден был забрать его в город – убедил, что нужно обследоваться у «серьезных» врачей. Уезжая, дед Борис сказал: «Прохвесура меня пидкачае, и я вернуся до наших хат. Ты дожидайся, Тетяно». Не дождалась…После обеда стал «выпрашивать» у бабы Тетяны работу. Но она только непонятливо подергивала плечами, мол, еще не загостился – отдыхай. Ходил я так за ней – высматривал себе дело, наконец баба Тетяна не выдержала:- Полезли на горище, поможешь лантухи с кукурузой скинуть. Никак не доберусь до них.Быстро подставил лестницу-«драбыну» к торцу хаты, и мы по очереди залезли на чердак. Баба Тетяна сразу молча схватила туго набитый початками мешок и поволокла его к выходу. Я нагнулся, тряхнул мешок за углы.- Сама я, сама, ты внизу прыймай.- Так тяжелый…- Конешо, не легкий, та шо поробыш – годуватысь якось треба. Ну, то давай присядемо… Ей-бо, шось перед очима – блык-блык, аж моторошно.Под камышовой кровлей прохладно и сухо. Привыкнув к полутьме, рассматриваю разные старые предметы: прясла, гребни, выдолбленные из вербы мерки, рассохшийся деревянный сундучок, лампадку. Баба Тетяна задирает голову и вздыхает:- А кроквы ще ничого – держатся. Абы соломки наверх потрусить, той добре.Потихоньку начинаю выспрашивать про камышовое покрытие.- Та було воно, по-всякому було…На покрытие хат заготовляли сухой, чистый камыш. Срезали его обычно серпами поздней осенью, зимой нередко рубили по льду косами. Для четырехскатной («по-круглому») крыши вязались снопы-«кулики». По обрешетке кровли их распределяли ровным слоем – корешки внизу, метелки-«куницы» вверху. Такое покрытие называлось «ушиванием под корешки». Сначала выкладывали нижний ряд. Снопы привязывали к продольным жердям-«латам» шелюгом или молодой неломкой соломой, для надежности крепления придавливали их толстой лозиной-«пивзиной». Потом специальным гребешком подбивали корешки и принимались за следующий ряд. Вверху из корешков выводили «остришок», но чаще конек просто округляли, притрушивая соломой…Я слушаю бабу Тетяну, вдруг невольная мысль обрывает внимание: кто сегодня покажет, как это надо делать, чтоб было надежно и красиво? Мастера в той же Шульговке еще, пожалуй, найдутся, и не один десяток. Но кому они будут показывать? Кому это будет нужно? Мы сидим с бабой Тетяной на мешках, набитых прошлогодними початками, сидим под толстой камышовой крышей. Уже молчим. В чердачный проем видно далеко: огород переходит в баштан, за ним кукуруза и подсолнухи, дальше – еще баштан и еще подсолнухи, потом – сады, между которыми белеют хатки, над их крышами торчат островерхие тополя, колодцы-«журавли», столбы, а дальше… дальше золотится и подымается, все закругляясь и закругляясь, небо. Это земля бабы Тетяны. Она («конешо»!) живет заботами сегодняшнего дня, но все в нем из дней, давным-давно прошедших…Это всегда ее земля.Станет ли она когда-нибудь моею?