Жизнь, хлынувшая через материю

Жил однажды неделю в Париже. Спускаюсь с моим знакомым со своего пятого этажа. На третьем стоит бабушка, французский божий одуванчик. С открытой дверью в квартиру. Поджидает. Спрашивает: «Какой день года сегодня?» «О! В темнице мира я не одинок». Я этой строчкой Мандельштама подумал моментально.

Я тоже ничего не помню. Ни какой день, ни какой год. А вот строчку Мандельштама помню. Еще я помню, что Мандельштам, написавший строфу про темницу мира, с 1908 по 1910 год учился в Сорбонне. Я видел однажды памятную доску на стене этого университета. Стихотворение «Дано мне тело, что мне делать с ним…» помечено 1909 годом. Получается, что он написал его в Париже. Ну или мог там написать.

Дано мне тело – что мне делать с ним,
Таким единым и таким моим?

За радость тихую дышать и жить
Кого, скажите, мне благодарить?

Сам себе и садовник, и цветок, Мандельштам, не одинокий в темнице этого мира, между прочим, посещал в Сорбонне лекции Анри-Луи Бергсона. Может, даже что-то зацепил из них. Например, «жизнь, по существу, это есть поток, хлынувший через материю и извлекающий из нее все, что может». Разве это не мандельштамовская мысль?

С другой стороны, может, и не запомнил ничего. В Петербурге, куда он вернулся из Парижа и где был зачислен на романо-германское отделение историко-филологического факультета Петербургского университета, говорят, учился безалаберно. Курс не окончил. Может, так же и Бергсона слушал?

Но языки знал. Итальянский точно (самостоятельно изучал его и еще немецкий). Французский тоже. Есть воспоминание одного из солагерников, когда Мандельштам уже доживал свою последнюю осень (зимы же было отмерено до 27 декабря, на игольное только ушко): «Когда Мандельштам бывал в хорошем настроении, он читал нам сонеты Петрарки, сначала по-итальянски, потом переводы Державина, Бальмонта, Брюсова и свои. Он не переводил «любовных» сонетов Петрарки.

Его интересовали философские. Иногда он читал Бодлера, Верлена по-французски. Среди заключенных был еще один человек, превосходно знавший французскую литературу, – журналист Борис Николаевич Перелешин, который читал нам Ронсара и других. Он умер от кровавого поноса, попав на Колыму».

Я и садовник, я же и цветок,
В темнице мира я не одинок.

Не одинок, это правда. Там много кто рядом был. «26 декабря, часов примерно в десять-одиннадцать, все наличное население 11‑го барака повели в баню, но не на помывку, а на санобработку. Никаких исключений быть не могло, будь ты хоть при смерти. «Пойдемте купаться, Осип Эмильевич», – сказал Иван Никитич Ковалев, сосед по нарам (смиренный пчеловод из Благовещенска, по-отечески опекавший поэта)».

Там, после «прожарки», Осип Мандельштам и упал. «Когда крикнули разбирать одежду, Мандельштаму стало плохо, и, положив левую руку на сердце, он рухнул на пол».

Пускай мгновения стекает муть –
Узора милого не зачеркнуть.
На стекла вечности уже легло
Мое дыхание, мое тепло.

Но даже это еще был не конец. Слава богу, Мандельштаму достался еще один почти свободный день. Его отвезли с «прожарки» не в изолятор, а в стационар. «Там – на кровати и на простыне – поэт, возможно, пришел в себя и молча пролежал этот подарок-день. Он то открывал, то закрывал глаза, отказывался от еды и время от времени беззвучно шевелил губами». 27 декабря, во вторник, в 12.30 дня, он умер.

Жизнь, по существу, – это есть поток, хлынувший через материю. И бабушка французская, не знающая о Мандельштаме, но задавшая свой вопрос, только лишнее тому подтверждение.
Щегол-щегол, какой день года сегодня?

Дмитрий ВОДЕННИКОВ, поэт, эссеист