Жаловать добро!

…Ночью спасения от москитов не было даже в городах. Я отчаянно чесался, слюнявил места укусов и продолжал крутить педали, тут же с восходом солнца забывая о ночных разбойниках. Однако через неделю кое-где на руках и ногах образовались язвочки, которые никак не хотели заживать. Особо они мне не досаждали, и я перестал обращать на них внимание. А зря. Жаркий влажный климат и грязь сделали свое дело.

Еще через неделю язвочки превратились в ранки, которые то сочились сукровицей, то болезненно припухали. Индийцы стали обращать на них внимание и даже пробовали их врачевать. В одном из ашрамов это выглядело довольно безобидно и даже несколько романтично. Лама осыпал ранки цветами, потом прочитал какую-то молитву. Следующим целителем оказался торговец яблоками. Маленьким кривым ножом, которым он резал плоды, давая их пробовать, индиец сначала касался земли, потом чертил круги вокруг язв, постоянно что-то бормоча. Возможно, это было какое-то древнее заклинание. Так мне казалось. Зеваки, которые присутствовали при этой процедуре, одобрительно молчали.

А еще через несколько дней на меня обратил внимание другой базарный торговец, перед которым прямо на земле на обрывке газеты были расставлены пузырьки, разложены какие-то камушки, куски дерева. Продавец сердобольно поцокал языком, взял меня осторожно за руку и стал щепкой смазывать ее каким-то маслянистым веществом. Через несколько секунд рука вдруг… задымилась. Я не успел испугаться, как базарный лекарь наклонился и стал обрабатывать жидкостью язвочки на ноге. Из средств, которыми пробовали лечить меня, назову еще пан. Это листья бетеля, жеванием которого индийцы обычно заканчивают трапезу.

В листья заворачивают дробленые бетелевые орехи, специи, какое-то белое масло. Через некоторое время оно засыхало, надежно защищая ранки. Индийцы охотно прибегают к древним способам врачевания, веря в их чудодейственную силу. Даже если не происходит немедленного исцеления, как народные лекари, так и пациенты не печалятся – предки и боги не могут ошибаться. Как бы там ни было, но мне было приятно, что ко мне проявляют такое участие. Знал, что помогут, не оставят в беде.

Внимание к тебе как бы витало в воздухе. А вместе с ним и добро, которым на всех широтах одаривали тебя. Той же монетой и я привыкал платить. Наверное, до этого я жил по-другому (точно по-другому!), с другими мыслями и другими намерениями. Добра и забот хватало с лихвой. Только это было мое добро и мои заботы, которые, как и мои модные сорочки, были ближе к моему телу. Свои заботы я легко перекладывал на чужие плечи (в основном родительские), а вот добром редко наделял других. Не испытывал в этом ни нужды, ни насущной необходимости. Дорога резко все переменила. Я понял, что взаимопомощь и взаимодоброта суть естественного круговорота дорожного бытия.

Забота о ближнем, наделение его добром не выгода, не сиюминутный благой порыв, а круг твоих дел. Не только в дороге. Пусть не цель жизни (хотя почему бы и нет), но желание творить добро – некая путеводная звезда. На окраине байкальской курортной Листвянки меня остановила сгорбленная печальная женщина. Оценивающе окинула мой бродяжий, с претензией на некую благородную паломническую миссию вид и спросила:

– А вы часом не шаманите? Меня падучая замучила, спасения нет. На той неделе тут у нас шаман с Ольхона был, так я не успела…

Я не стал разочаровывать женщину, сказал, что мои предки, казаки-характерники, умели многое, но вот от падучей не могли лечить. Женщина внимательно выслушала, вздохнула и, перекрестив меня, тихо отошла в сторону. Я, конечно, не помог бедняжке, но она была благодарна мне за то, что я хотя бы ее выслушал, попытался вникнуть в беду, посочувствовал.

Или такая вот дорожная ситуация на одном из памирских перевалов. Два таджика пробовали толкать грузовик. Уперлись в борт и тужились сдвинуть груженую машину с места. Я проезжал мимо. «Подмогни, земляк!» – крикнул один. Втроем мы быстро совладали с грузовиком, и он покатил с горки к кишлаку. Сколько раз в дороге я слышал эти слова, сколько раз сам просил о помощи… Со временем, проведенным в дороге (и не только!), выработалась привычка: не ждать, когда тебя попросят помочь, а, заметив малейшее затруднение, смятение, самому подсобить, разобраться с ситуацией, а то и разрядить ее.

В селах, например, я, бывало, специально замедлял ход и смотрел, кто в чем нуждается. Бабушке помог подтащить мешок, скосить вдоль забора траву, мужикам – переложить бревна, ребенка утихомирил, угостив конфеткой, дородную придорожную торговку порадовал комплиментом. Тут же, как правило, завязывается непринужденный разговор. Никаких бумаг и рекомендательных писем не надо. Сразу охотно откликнутся на твою беду, предложат еду и кров, помогут с ремонтом дорожной техники. Но ты будь первым – первый озаботься чужой проблемой, первый помоги, надели добром. Воздастся сторицей.

Забот у людей, как звезд. И пусть среди них будет одна путеводная – забота о ближнем. Вроде разобрался. Пора бы поставить точку. Но вдруг вспомнилась давняя журналистская командировка в одну из среднеазиатских стран. Где-то что-то произошло, где-­то – происходит, а где-то эти перемены еще только топчутся у порога. Кто-­то их уже осмыслил, кого­-то они лишают сна, а кто­-то живет в ожидании их неотвратимого и беспокойного вторжения. Я пристроился на рюкзаке в углу под сводами железнодорожного вокзала. Жду свой поезд и наблюдаю. Три старые турк­менки в длинных красных платьях возле кассы. Поверх голов у всех халаты-накидки.

Наверняка они живут в песках в каком-нибудь далеком каракумском ауле. Одна подошла к окошку кассы и сбросила накидку, под которой полыхнул розовыми цветами шелковый платок. Откинула его на руку. На голове остался маленький платок, сложенный полосой и завязанный узлом на затылке. Быстро развязала его. Под ним еще косынка. В нее оказались завернуты деньги. Туркменка достала их, пересчитала. Голова оставалась плотно обернутой белой тряпицей. Последней?

Старуха вернулась с билетами к своим спутницам. Те тут же принялись разглядывать на свет розово-белые бумажки. О чем-то быстро заговорили и отослали подругу обратно к кассе. Та презрительно швырнула билеты в окошко и громко сказала:
– Борный не надо. Борный голова болит.

«Борный», я понял, означало уборную – туалет. Туркменки не хотели ехать в крайнем купе. Им все-таки удалось обменять билеты, и они уселись в кресла – темные и важные под накидками. Та, которая покупала билеты, концом платка прикрывала лицо, будто дул сильный ветер и нес пыль…

Открылся буфет. И тут же очередь. Однако народ быстро схлынул. На столах остались недоеденные пирожные, корки хлеба, на дне стаканов темнела компотная гуща. С кресла быстро, будто по очень важному делу, поднялся плотный мужичок лет под пятьдесят в помятой кепке и пиджаке на голое тело (впрочем, кажется, еще была и майка). Подскочил к крайнему столику, точно и бережно схватил половинку пирожного и стал губами сощипывать крем. Стоял и сосредоточенно жевал. С зубами, видать, у него было неважно, поэтому корки он не трогал, только пирожные. Челюсть решительно прыгала вверх-­вниз. Нижняя губа доставала, случалось, до мясистого носа. Трапезу он закончил стаканом компота, который добыл, слив остатки в одну посудину…

Мать с ребенком, офицер в полевой форме, молодой солдат с двумя блестящими медалями, старик в барашковой шапке на мешках, двое парней в «раздраконенных» майках, чинно­костюмный гражданин на самом краешке кресла – в каких географических точках их дорожные мысли? Надпись «Хош гелдиниз» – «Добро пожаловать». Точка. Мысленно ставлю запятую и восклицательный знак. «Добро пожаловать!» – почти приказ. Значит, зло пусть останется за порогом, у которого топчутся перемены. Добро пожаловать? А зло? Куда ж тогда ему деваться там, за порогом? Маяться на перепутье? Скрестись в дверь? Совсем исчезнуть? Так и эдак прикидываю, примеряю на себя. Колесить мне еще и колесить. Какие мысли придут под стук колес? Кто, на каких полустанках пожалует мне добро? Кому пожалую я?

Вдруг увидел, что на меня смотрит девушка. Большие, чуть уставшие глаза, голубая блузка, толстая книга на коленях. Так мне хорошо стало в знойном краю за тысячи километров от дома! Весело и спокойно подумалось: вон оно, пожаловало добро! Девушка улыбнулась, смахнула со лба черную прядь. Но тут же губы ее упрямо сжались, а в глазах мелькнула растерянность. Чем это я ее озадачил? Через минуту она успокоилась. В глубине глаз затаилось желание, может быть, терпеливое ожидание его.

Потом все повторилось: озабоченность, недоумение, радость. И тут я ненароком обернулся: на стене висело расписание движения поездов. Девушка с уставшими глазами изучала графы «приб.» и «уб.»…

Мой поезд еще не скоро. Я вышел на привокзальную площадь. Вечерело. Уходил зной. Я огляделся. Так у меня и останется эта дорога в памяти. Желтые листики в арыке. Окутанный дымом шашлычник. Здание вокзала с вывеской «Хош гелдиниз». Над зданием башенка с колоннами, над башенкой шпиль, над шпилем одинокая звезда в чистом небе… «Добро пожаловать» – на разных языках встречал я эту фразу. Так пусть и будет.

Древность оживает в современных обрядах и дорожных ритуалах поклонения божкам и духам, она особенно сильна в суевериях, что и поныне бытуют в забайкальских степях, в вере в силу примет.

Владимир СУПРУНЕНКО