Стяжание добра

Продолжение. Начало в №9

Изнурительная игра в кошки-мышки продолжалась бесконечные пять месяцев, вплоть до освобождения Северного Кавказа зимой 43‑го. И отсюда начинается наконец длинная белая полоса. Фашистов выдавливают с оккупированных территорий. Через два года приходит известие о Победе. Гитлер пускает себе пулю в висок. В Бесленее подрастают дети. Они идут сначала в школу, потом поступают в техникумы и институты. Кто-то из них разъезжается по большим городам. Кто-то, как Володя Охтов, остается в ауле, чтобы ухаживать за стареющими родителями. Фатима Охтова (Катя) и Мусса Агержаноков (Марик) оканчивают вузы и возвращаются домой. Они обзаводятся семьями и становятся учителями в сельской школе. Потом они стареют и умирают.

Здесь их помнят, их родителями гордятся. На въезде в Бесленей даже стоит небольшой монумент, изображающий черкешенку с приемным ребенком на руках. Адыгское культурное сообщество хочет, чтобы похожую скульптуру установили еще и в Санкт-Петербурге. Они хотят рассказывать об истории своих героев. Успеть до тех пор, пока масштаб ее не сузился в перспективе времени до размеров какой-то сказочной байки, в которую мало кто верит. Потому что в жизни так не бывает. В том-то и дело, что бывает! Доказательством тому – новые новеллы, которые продолжают накапливаться.

«Моя вторая родина – Теберда»

«В Теберду я попал вместе с санаторием «Пионер», эвакуированным из Евпатории в 1941 году, когда немцы приближались к городу.

С десяток лет назад, когда вдруг снова защемила душу тоска-печаль, послал я запрос в Евпаторию. Мне ответили: санаторий «Пионер» был уничтожен немцами в Теберде, несколько оставшихся в живых детей были переданы в санаторий имени Н.К.Крупской.

Вот я и есть из числа случайно выживших. Помню, как гестаповцы под командой офицера в черном плаще (недавно узнал его имя: обер-лейтенант Отто Вебер) загружали душегубку моими товарищами. Помню веранду, заваленную детскими трупами: мы погибали, лишенные пищи, лечения и элементарного санитарного ухода. Почему и как выжил, о том еще расскажу. Но Теберда, исконная родина карачаевцев, стала и моей второй родиной. Вот почему я близко к сердцу принимаю все, что касается судьбы карачаевского народа.

Санатории «Пионер» и «Красный партизан», где лечились больные туберкулезом дети командиров и комиссаров РККА, были размещены в «Доме шофера» – здравнице работников автотранспорта (теперь – турбаза «Клухори»). Единственное тогда в курортном поселке трехэтажное здание, оно и в наши дни неплохо смотрится среди архитектурных новинок туристического комплекса «Теберда». А до войны это было самое красивое и вместительное здание.

Но война снова докатилась до нас! Снова мы стали свидетелями воздушных поединков, а через Теберду в сторону Клухорского перевала, за которым была Грузия, потянулись беженцы. Все были буквально наэлектризованы ощущением вплотную приблизившейся смертельной опасности.

Собралась самостоятельно покинуть санаторий группа «ходячих» старшеклассников, комсомольцев из «Красного партизана». Но в нашем «Пионере» были только лежачие в возрасте от трех до двенадцати лет (лично я, семилетка, лежал в гипсе: не действовала нога).

И о нас словно забыли: никакой подготовки к эвакуации!

Мы оказались как бы на ничейной полосе: красные части без боя оставили курорт, где в разных санаторских корпусах находились почти две тысячи больных детей. Потрепанная армия генерала Конрада приходила в себя в Черкесске: любимцы Гитлера, егеря дивизии «Эдельвейс», готовились к штурму кавказских вершин и перевалов. Мы увидели их 14 августа и, лежа на открытой веранде, стали бессильными свидетелями нашего санаторного хозяйства: из сарайчиков егеря весело тащили мешки с мукой, крупой и сахаром, с хохотом выкатывали из ледника бочонки с маслом и медом, азартно ловили куриц. Огородные грядки были раздавлены колесами грузовиков, гусеницами танкеток.

Наш первый оккупационный обед: миска воды с ошметками капустных листьев.

По соседству с нами находился дом отдыха «Большевик», где и обосновался немецкий штаб. Для его охраны на площадке возле нашего «Дома шоферов» фашисты поставили пушку и прямо на крыше нашего третьего этажа установили зенитные пулеметы, причем тут же намалевали громадные красные кресты! Детей распихали по нижним этажам, а верхний превратили в казарму. Удобно им было сразу вскакивать на крышу по сигналу воздушной тревоги!

Через месяц-полтора нас немцы все-таки вывезли на подводах на другое место с необычным названием Джамагат. Вскоре я осколком стекла раскромсал свой гипс, освободил больную ногу и стал расхаживать в стенах здания, которое мы лишь в силу привычки называли санаторием: оставаться здесь стало невозможно. Еще в первые дни оккупации работники санатория нам сказали, что наши личные документы уничтожены, и чтобы мы, если начнутся расспросы, не откровенничали, кто наши отцы, а отвечали: колхозник, плотник, шофер, грузчик. И вот такие расспросы начались: ходила важная комиссия в халатах поверх мундиров, с ними незнакомая, не из нашего отделения, врачиха, болтавшая по-немецки. Она действовала без угроз, задабривала конфетами. Кое-кто из несмышленышей проговорился, или та врачиха кое-что знала-помнила, или не все бумаги были уничтожены – кто теперь знает? – но дети стали исчезать: за ними приезжал фургон – зловещая душегубка. В первую очередь в нее погрузили детей еврейской национальности. Поразило меня вот что: здоровяк эсэсовец одной рукой подхватил трехлетнюю, запеленатую гипсом, плачущую девочку, а другой рукой толкает ей в ротик шоколадку и вовсю заливается смехом: «Ту-ту!» – мол, не реви, сейчас поедешь.

Все реже и реже мы видели кого-либо из обслуживающего персонала. Казенная еда состояла из горсточки вареной кукурузы или фасоли и маленького кусочка эрзац-хлеба. Многие дети уже выглядели полумертвецами. Мне повезло в том смысле, что по мальчишеским законам сплотилась рисковая стайка «ходячих» подростков постарше, и почему-то они приняли меня, совсем малыша, в свою компанию (наверное, потому что я тогда наизусть помнил массу книжных сюжетов и стихов). Я же, как самый младший, больше надеялся на доброту карачаевских женщин. Никого не знал по имени, обращался по-детски: «тетечка», «бабушка» – и вовек не позабуду их выразительные, полные сострадания глаза, их старческие и молодые руки, которые давали мне выпить кружку айрана или съесть кусок лепешки, испеченной для своей, обычно многодетной, семьи. Если быть точнее, они давали мне шанс на спасение, на жизнь.

Запомнился и такой случай: полицаи зацапали на улице Толяна – «комиссара» из нашей ватажки, заметили у него под рубашкой ворованную макуху, окружили, гвалт подняли, плетками машут. Сердце у нас упало: выручить ничем не в силах. Вдруг приближается невысокий худощавый мужчина с мусульманской бородкой и на ходу начальственно что-то бросает по-карачаевски. Полицаи сразу отвязались от Толяна.
Мы того бородача приметили, потом не опасались его.

Забегая вперед, скажу, что только сейчас узнал я имя нашего спасителя: Абдул-Малик Джанибеков. До войны работал бухгалтером на лесопильном заводе, при немцах служил бургомистром в Теберде.

Малик был тесно связан с подпольем, с партизанами. По выданным им справкам люди спасались, уходили к своим в Зеленчук. Он выкрал у немцев список предназначенных для ликвидации членов советского партийного актива. Предупреждал подпольщиков о карательных облавах, уводил следствие гестапо в сторону.
Малик спас много еврейских детей, распределяя их по семьям местных жителей, которым доверял и которые доверяли ему.

Судьба его трагична: после войны он был репрессирован.

Всякое случалось, всего не пересказать. А запущенная болезнь все-таки подкосила меня: нога совсем перестала слушаться. А раз не можешь передвигаться, ложись помирай. В этой истине я уже к той поре убедился крепко на близких мне примерах. Смутным было мое сознание в те две-три мои смертные недели. Опять же чудо спасло: в начале января 1943 года советские лыжники освободили Теберду. Помнится, что очутился снова в знакомом вестибюле «Дома шоферов» вместе с ранеными бойцами. Думаю, что именно карачаевцы подобрали меня и передали нашим. Потом оказался почему-то не в своем, а в санатории имени Крупской. Дважды в том же 1943 году меня уносили в палату смертников (безнадежных) и снова возвращали в общую: знать, оказался живучим.

В ноябре того же года до наших детских ушей дошла весть о поголовном выселении из Теберды всех карачаевцев. «Бандиты! Враги народа! Предатели!» – злобствовал кое-кто. А моя душа снова сжималась от страха перед чем-то непонятно грозным.

В 1945 году нас вернули в Евпаторию, а еще через год меня выписали. Очутился я в родной семье – маленький инвалид, но живой! От матери отвык, родившиеся без меня сестренки казались чужими. Отца узнал с трудом: после тяжелейшей контузии в боевой операции «Багратион» он тоже превратился в инвалида…» (Из воспоминаний Юрия Логинова)

* * *
Понятно, что в фокусе накопления добра прежде всего неизбежно оказывается грозное военное время, когда наступает пик расчеловечивания, когда, казалось бы, для нормального индивидуума не остается никакого выбора, ибо перед ним впрямую встает грозный вопрос: быть или не быть? Добро бы только для него одного. А если от его решения зависит судьба детей и внуков? Надо быть воистину отчаянным, чтобы подвергнуть такой опасности родных и близких.

Депортация

«Осенью 2 ноября 1943 года был солнечный теплый день. Жили мы тогда в с. Кызыл-Покун (ныне – Михайловка). Наш отец Хамид был на фронте, служил в конной кавалерии. Дома находились моя мама Хаулат, старшая сестра Сапият десяти лет, брат Магамед восьми лет, я, Азрет, шести лет, пятилетний брат Сослан и самый младший брат – годовалый Аслан. У нас было большое хозяйство: коровы, телята, куры; картошка еще была не выкопана. В тот день мама с сестрой занимались домашними делами, а мы играли во дворе.

И вдруг останавливается грузовая машина около нашего дома, оттуда выходят вооруженные солдаты во главе с офицером, заходят в каждый двор и дают команду быстро собраться и в течение двух часов освободить наш дом. В деревне начался переполох, было объявлено, чтобы брали только необходимые вещи в дорогу. Мама с сестрой торопливо собирали все, что попадалось под руки. Нас всех быстро загнали в грузовую машину, в каждую из которых размещали по три-четыре семьи. Всем процессом погрузки руководили офицеры. Старики были в отчаянии, женщины и дети плакали.

Привезли нас в Кисловодск на товарную станцию поздно вечером. Что там творилось, трудно описать…

На станции стояли вагоны – обычные, деревянные, на которых перевозили скот. Они совершенно не были приспособлены для перевозки людей. Всех карачаевцев забивали в вагоны максимально плотно, пока могли уместить. Я смутно помню, сколько времени мы там провели, но, когда все вагоны были заполнены, нас повезли в Среднюю Азию. Где-то две недели ушло у нас на дорогу. Много было людей, которые в пути умирали: старики, старушки, новорожденные дети и т. д. Близким не давали возможности нормально похоронить их, просто, когда уже невозможно было ехать с трупами в одном вагоне, их выбрасывали из поезда.

Евгений ЯМБУРГ, академик РАО, директор школы №109, Москва