Размышляя на карантине

Плоды просвещения и их корни

Продолжение. Начало в №35-38

Нас высадили около гостиницы «Москва». Подошли сопровождающие и довели нас до Красной площади, расположив в отведенном нам, всему нашему району, квадрате. Сразу же этот квадрат замкнули солдаты. После окончания похорон, чтобы не было никакой давки, эти квадраты размыкались постепенно. Как только люди доходили до пути в метро, отпускали следующих.
Конечно, на ошибках учатся. Но есть вещи, когда нужно учиться не после ошибок, а до них.

Но вернемся в нашу школу, к моему первому учительскому году. В июне мы пошли в поход. Этот первый в их жизни поход будут вспоминать потом и через многие десятилетия. Сам я уже имел походный опыт. Мы собирали на этот поход мизерные деньги. Но я хорошо понимал, что у кого-то может не оказаться и таких маленьких денег. И больше всего боялся, что кто-то может не пойти по этой причине в поход.

Я понимал, какая это будет травма. Но нам помогли. Шефы дали автобус, который довезет нас до Ясной Поляны, начала нашего маршрута. Райисполком помог деньгами. Там рассчитывали по человеко-дню. На человека в день приходилось немного, но нас было много и уходили мы на неделю. Так что получились вполне осязаемые средства.

Но деньги мне не давали – я ведь мог их и пропить. Деньги перевели на какую-то продуктовую спецбазу. Там мы получили продукты. Большинства из них никто из моих учеников в магазинах не видел ни разу. Большие банки сгущенки, большие банки тушенки, невероятные колбасы и невиданные сыры, не говоря уж о многих других продуктах. Принеся все это в школу, я по счету суммировал общий вес принесенного. Сразу стало ясно, что мы все это поднять не сможем. Ведь каждый нес свои вещи, одеяла, а кроме того, у нас были палатки, посуда. К тому же нам нужны были и деньги: от Ясной Поляны мы шли к Оке, потом на пароходе (а это деньги) до Поленова, дальше от Поленова до Серпухова – тоже на пароходе (это тоже деньги) – и домой от Серпухова. Я ополовинил многие продукты и сказал, чтобы ребята, записав взятые со счета цены продуктов, отнесли их домой и обменяли у родителей на деньги. Кстати, деньги хранились у меня.
Но все расходы санкционировала выбранная бухгалтерия. Если бы обо всем этом кто-нибудь куда-нибудь стукнул, меня бы судили за спекуляцию. Или за то, что я обобрал своих учеников.

А на зимних каникулах – только с мальчиками – мы пошли в лыжный поход на поле Бородина. Путь наш лежал через Петрищево. Мы попросили предоставить нам ночлег. Нам отвели дом, в котором последнюю ночь в своей жизни провела Зоя Космодемьянская.

В девяностые годы в нашей школе в течение нескольких лет учитель физкультуры собирал из разных классов группу и возил ребят на горнолыжные курорты Европы. Потом и учительница английского языка собирала группу учеников и ездила с ними в Лондон для усовершенствования познаний в языке. Тогда туристические фирмы оплачивали такие поездки педагогам. И каждый раз я болезненно реагировал на эти вояжи. Ни в моем детстве, ни в детстве моих первых учеников ничего подобного быть не могло. О нас можно было сказать словами Маяковского из его стихотворения «Письмо Татьяне Яковлевой»: «Ста мильонам было плохо». Или словами Ахматовой: «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был».

Но нам пора вернуться к статье Богуславского о советской школе в дни войны. Точнее, к главке, которая называется «Сталинская гимназия». «Школе жизненно важно было всесторонне обратиться к творческому потенциалу отечественной системы образования. Парадоксально, но именно в годы войны был взят стратегический курс на ретроинновационное возрождение дореволюционной классической гимназии».

То, что после разброда и даже хаоса двадцатых в тридцатые годы был взят курс на создание единой государственной системы образования, конечно же, было благо. Но как отнестись к тому, что при этом был взят курс на русскую дореволюционную гимназию? Сталин в гимназии не учился. Но в ней учились Ленин, Бухарин, Радек, Каменев.

Я хорошо знаю, что были в стране первоклассные гимназии и прекрасные учителя. Для меня здесь есть два полюса. Один – выдающийся русский поэт, к тому же драматург и переводчик Иннокентий Анненский. Он для своей биографии написал: «С тех пор, как себя помню, любил заниматься историей и словесностью с чувством апатии ко всему элементарному и банально-ясному». 12 лет преподавания в петербургской гимназии Гуревича. Три года директор 8‑й петербургской гимназии, 9 лет директор Николаевской гимназии в Царском Селе. В 1906 году уволен с поста директора Царскосельской школы в связи с ученическими беспорядками.

Но есть и другой полюс: чеховский Беликов, человек в футляре, которому подчинялись вся гимназия и весь город. Все дело в том, каково пространство между этими полюсами.

Недавно я прочел новую книгу, автор которой сравнивает дореволюционную гимназию, к которой он относится с трепетом и любовью, и советскую школу, которую он полностью отвергает. Но есть ведь и другие оценки. В.Ленин называл старую гимназию школой муштры и зубрежки. А В.Розанов назвал свою книгу о гимназии «Сумерки просвещения». Я хорошо знаю, что говорил о преподавании Закона Божьего Розанов, но и то, что сказал о нем Иоанн Кронштадтский.

И есть реальные факты. 65% учебного времени на древние языки – древнегреческий и латынь. И чаще всего это была долбежка, чтобы не было времени и сил на всякие там завиральные идеи. Я смотрел статистику окончания гимназии. Во всех учебных округах страны число так и не окончивших гимназию намного больше половины. К тому же гимназия была рассчитана далеко не на всех. А советская школа с самого начала взяла курс на всеобщность и массовость. В Москве, Санкт-Петербурге и Одессе обучение в казенной гимназии стоило от 30 до 50 рублей в год. В Сибири – от 20 до 30 рублей. А обучение в московской частной гимназии Поливанова стоило 250 рублей в год.

Но главное в другом. Главка в статье Богуславского называется «Сталинская гимназия». Но сталинская гимназия – это сталинская гимназия. Это школа, целиком и полностью глубоко политизированная и идеологизированная. Это школа, где все факты, суждения, понятия были для всех одинаковы. Где не было места разномыслию и тем более инакомыслию. Здесь шаг вправо, шаг влево считался побегом. Моя школьная жизнь началась в первом классе с того, что, макая в чернила бумагу, мы замазывали в учебной книге фотографии Тухачевского и Блюхера.
На экзаменационном сочинении в наших двух классах в 1948 году были две темы по литературе. Их не помню, и не помню, на какую из этих двух тем я писал. И третья: «Всемирной надеждою стала советская наша страна».

Мне могут сказать, что грешно иронизировать над темой сочинения, которую должны были раскрыть выпускники 72 года назад. Но я как раз в этом отношении совершенно спокоен. Главное тут в другом. Перед нами канон – модель советского сочинения, – который сохранился до наших дней: в теме уже сказано, что и как нужно писать. Это вообще не сочинение.

«Сочинение, – читаем мы в словаре Даля, – самое произведение; что сочинено». А сочинять – «изобретать, вымышлять, придумывать, производить духом, силою воображения». А тут что можно изобрести? Как творить умственно? Что производить духом? Помнить нужно хорошо то, чему учили. Больше того, изобретать и творить здесь вообще опасно. Опасно даже в банальном школьном сочинении по литературе. Как-то одной моей ученице, которая писала в школе самобытно и ярко, при поступлении в медицинский институт (это было до ЕГЭ) поставили «2» и сказали: «Мы готовим врачей, а не Чеховых. Или поступай в литературный институт, или пиши нормальные сочинения».

Нормальные сочинения учили писать. На платных курсах подготовки к вступительному сочинению, без прохождения которых экзамены вообще было сдать невозможно. И я до сих пор помню, как моя ученица мне как-то сказала: «Не могу, не могу я больше писать сочинения о Чацком и фамусовском обществе по их плану из четырнадцати пунктов».

Мне самому понадобилось четырнадцать лет работы в школе, чтобы в 1966 году в каноническом советском сочинении на тему «В жизни всегда есть место подвигу» поменять точку на вопросительный знак. Возможно, я оказался таким смелым и потому, что как раз в это время обрел достаточно сильный административный ресурс как городской методист Москвы по литературе. Сочинение преобразилось – оно стало совершенно другим. После того как несколько учителей Москвы по моей просьбе повторили это сочинение, я написал о нашем опыте в «Юности», которая тогда издавалась тиражом в два миллиона экземпляров. И это было воспринято большинством читателей как откровение, но кое-кем – как покушение на основы.

Напомню, что сразу же после войны ЦК партии опубликовал четыре постановления о литературе, театре, кино и музыке, в которых Ахматовой, Зощенко, Шестаковичу, Прокофьеву и другим были предъявлены беспощадные идеологические обвинения. Гайки закручивались до упора.

И тут мы подошли к самому для меня важному. Богуславский пишет о заслугах тогдашнего наркома просвещения Владимира Петровича Потемкина, «выдающегося государственного деятеля, действовавшего всегда системно, комплексно, конкретно, с несомненной смелостью и только на опережение. Безусловно, он пользовался особым доверием И.В.Сталина».

Мне тоже дорог Потемкин. И не только потому, что я учился в институте, который носил его имя. Но о том, что, на мой взгляд, в сделанном Потемкиным важно, дорого для нас, нынешних, в статье Богуславского не сказано ни слова. И я обязан написать об этом подробно и обстоятельно.

Лев АЙЗЕРМАН

Продолжение следует