Золотая рыбка детства

Так получилось, что многие не знают или забыли замечательного писателя, классика литературы ХХ века Инну Анатольевну Гофф. Меня это очень удивляет. Я спрашивала о ней своих знакомых, и почти никто не мог вспомнить. Только по песням! Песни у нее очень известные – «Август», «Русское поле», «Ветер северный».

А ведь в 60‑90‑е годы книги Инны Гофф выходили часто, были газетные и журнальные публикации, многочисленные рецензии. Премия за первую книгу (детская книга «Я – «Тайга», 1955 год). Восторженный отзыв Константина Георгиевича Паустовского о повести «Северный сон». Инна Анатольевна была его ученицей в Литературном институте сразу после войны. Вот этот отзыв: «Дорогая Инна Анатольевна (мне все хочется написать «Дорогая Гофф», как я звал вас в институте), получил ваш «Северный сон» (хорошее название) и прочел его, не отрываясь. Читал и радовался за вас, за подлинное ваше мастерство, лаконичность, точный и тонкий рисунок вещи, особенно психологический, и за подтекст. Печаль этого рассказа так же прекрасна, как и печаль чеховской «Дамы с собачкой».
Поздравляю вас, и если правда, что хотя бы в ничтожной доле я был вашим учителем, то могу поздравить и себя с такой ученицей».
Блестящая повесть воспоминаний «Превращения». И замечательные друзья, элитарный круг интеллигенции. Были поездки в составе писательских делегаций. Часто они с мужем, известнейшим поэтом и писателем Константином Яковлевичем Ваншенкиным, отдыхали и работали в писательских домах отдыха в Переделкине, Дубултах, Коктебеле, тогда Планерском.
Юрий Олеша подарил им свое «Избранное» в январе 1957 года. Сделал надпись на обороте своего рисованного портрета: «Константину Ваншенкину со всем признанием его таланта и жене его, Инне Гофф, – товарищу по искусству. Ю.Олеша. 1957 г. 14 января».
«Думаю, что он моих вещей не читал. В журналах я еще не печаталась. Книг к тому времени было всего две. Вряд ли он их видел.
Я не сказала ему, что его друг Филипп – мой дядя. Не хотела, чтобы он смотрел на меня сквозь призму их давно сложившихся отношений.
Вообще быть в литературе чьей бы то ни было племянницей, внучкой или правнучкой не лучший удел.
Но Олеша был щедр. Он узнал, что я тоже пишу, и назвал мня товарищем по искусству.
Товарищ по искусству! Как эти слова обязывают!»
Есть ли сейчас такое понятие – «товарищ по искусству»? Или теперь, как в спорте, каждый сам за себя, за свои успех и победу? Каждый – всадник, расталкивающий других?
Да, мне очень не хватает (пусть кратковременного) писательского братства и вообще братства человеческого.
Но оно было – в Дубултах, в Коктебеле. Они часто приезжали в Коктебель. Осталось великолепное эссе «У потухшего вулкана». И еще воспоминания о раннем детстве в Евпатории.
Инна Гофф родилась в Харькове. Папа – Анатолий Ильич Гофф – родом из Одессы, работал в Москве, Харькове, Томске, Люберцах, Воскресенске, часто его как врача направляли в командировки. Одна из них была в Евпаторию.
«…Папу направили военным врачом в Евпаторию, в недавно созданный там санаторий. Мы прожили в Евпатории целый год и вернулись в Харьков. Санаторий существует до сих пор. Недавно ко мне обратились оттуда с просьбой прислать фотографию моего отца для санаторного музея. Сказали, что там помнят его, врача-новатора, пострадавшего из-за своих убеждений…»
«Море… Везите детей к морю. Если есть такая возможность, познакомьте их с морем. Его надо увидеть в детстве, лет семи-девяти, не старше.
Между детством и морем знак равенства. Беспечность, ликование – и внезапные смены погоды и настроения, ощущение вечности бытия…
Как смело мы в детстве входим в море!
Евпаторийское море, первое в моей жизни. Теплая, солоноватая вода. Золотой песок из перетертой волнами в муку морской ракушки. Мелководье с маленькими крабами и рыбешкой, – они видны сквозь прозрачную воду…
Зимой… мы жили в новом, только что построенном для сотрудников санатория доме. Здесь еще пахло масляной краской, свежеструганым деревом. И этот запах нового жилья, столь не похожий на запахи давно обжитого дома, где я родилась и куда скоро вернусь, навсегда свяжется с Евпаторией, как йодистый запах моря и запах развешенной для просушки копченой кефали, что унизывала натянутые во дворах веревки.
Крымская зима была резко соленой. Выпавший снег тут же таял, вдоль улиц неслись ручьи. Блестели цинком и жестью крыши, сияли омытые влагой стекла. Ослепительная зима, похожая на весну…»
Вот главка из повести «Превращения» – «И рука не дрогнула…».
Все про тот же год, 1935‑й, год жизни в Евпатории.
Папа – майор медицинской службы, санаторий, дом на берегу моря, компания детей…
«Но еще длится мое беспечное детство…
Скифское золото – воспоминание о Евпатории. Отдельное, как амфора на дне теплого моря. Достаю ее, и, как из волшебного рога, сыплется из нее золото – золото пляжа, золото света, золото рыбных коптилен… Золотое детство – не отсюда ли?»
Маленькая Инна дружила с Галей и двумя мальчиками, москвичами, своим ровесником семилетним Женей и девятилетним Сашей.
Через 15 лет после войны Инна нашла их адрес и телефон.
«Надо только его набрать – и окажешься в детстве, в золотой Евпатории. Машина Времени даст задний ход. Надо только его набрать, этот номер…
Набрала. И рука не дрогнула. Женский голос ответил:
– Слушаю!..
Я не знала, как обратиться. И как представиться.
– Я смогу объяснить, если вы мама Саши.
– Да-да! Я его мама… Кто это? Кто это?.. – раздалось испуганно в трубке…
Сказала, что жили вместе летом. Еще до войны. В Евпатории. И вот случайно нашла телефон – и захотелось узнать…
Трубка молчала. Только частое дыхание на том конце провода подтверждало, что меня слушают.
– Простите, – голос звучал глухо. – Я взволновалась… Меня давно уже так не называли – мама Саши… (Молчание.) Саша погиб в сорок первом году под Севастополем… А Женя умер два года назад от туберкулеза… Работал врачом на Крайнем Севере и там заболел… Дочка осталась, ращу ее. Приходите, пожалуйста!..»
Гибель Саши в войну можно было предугадать, ведь он из того трагического поколения, которого на земле почти не осталось. Но смерть Жени в мирные дни была какой-то жестокой нелепостью…»
Вообще «Превращения» – самая моя любимая книга воспоминаний. Я часто ее перечитываю. И всегда глаза наполняются слезами. Это очень светлая книга.
«Я думаю, что именно наличие воспоминаний отличает человека от животного и делает его в наивысшей степени человеком. Заметьте – я не говорю о памяти. Памятью, тем более чувственной, обладают лошади, собаки и птицы. Воспоминания свойственны лишь человеку. И чем более он развит, чем выше потенциал его личности, тем сильней в нем желание вспоминать.
Главное – правильно выбрать время. Для воспоминаний существует пора, как для сбора грибов и ягод, как для снятия урожая с полей и фруктовых деревьев. К полувеку дерево нашей жизни уже отягчено ими, зрелыми плодами нашей памяти. Перележавши, они потускнеют, утратят вкус. Собранные до срока, будут зелены и незрелы.
Воспоминания надо писать в молодости, справедливо заметил кто-то. Во всяком случае – пока голова свежа…»
«Дети играют во взрослых, но взрослые никогда не играют в детей, – им это не под силу. Для этого надо быть гением.
Взрослые играют во взрослых. Особенно люди искусства. Художник тот, в ком уцелел ребенок. Оставаясь ребенком, он всю жизнь играет во взрослого. Он раним, впечатлителен и тщеславен. И его ровесники часто не понимают его и смеются над ним – взрослые над ребенком».
Эссе «У потухшего вулкана». Писательский отдых, общение. Воспоминания и размышления о Волошине, о людях, бывавших и бывших в Коктебеле. Леонид Мартынов, Ольга Берггольц, Александр Крон, Марфа Пешкова, Даниил Гранин, Вениамин Каверин… Да кто только не приезжал в Коктебель! О двух страшных случаях одного лета. О Карадаге и Кучук-Енышарах. На одной из конференций у меня был доклад «Пять имен из окружения Максимилиана Волошина», и там я немного писала о Гуне, с которой встречалась в Коктебеле Инна Анатольевна.
Коктебель для нее был всегда местом отдыха, отдохновения, когда накапливаются впечатления, которые потом станут книгами. «В Коктебеле я никогда не работала. Ни одного дня. Ни разу. Сколько написано в Дубултах, в Ялте», – вспоминала она.
Вот 1955 год. Инне Гофф 27 лет.
«Приезд в темноте всегда исполнен таинственности. Стоял конец августа. В небе горели звезды. Мы прошли через парк, в котором были разбросаны небольшие дачи с оранжево освещенными верандами. Иногда только самый этот оранжевый свет пробивался сквозь черное кружево зелени, оттуда доносились голоса и смех, как если бы на каждой из этих веранд праздновали день рождения.
Шуршал гравий, впереди, за оградой, шуршало камешками ночное море. Карманные фонарики вспыхивали на миг, освещали то лицо, то куст дрока, то белый столб ограды. Лица были знакомые. Диковатым огнем блеснули глаза Вероники Тушновой – почему-то она вспоминается первой из тех, кто нас встретил и нам обрадовался.
Мы поселились в «Муравейнике», старом доме в два этажа с двумя верандами – верхней и нижней.
Неподалеку стоял другой, тоже старый дом. Мы рассмотрели его, встав поутру; он был светлей, затейливей, со множеством пристроек, галереек, лесенок. С квадратной открытой вышкой наверху, по простоте похожей на ящик. Нам сказали, что это дом Волошина. Здесь жил поэт, здесь он умер, в этом доме живет его вдова Мария Степановна.
Кроме мемориальных комнат, Марии Степановне принадлежал большой чердак, нечто вроде сеновала. Каждое лето из года в год там жили ее друзья и гости. Это были испытанные коктебельцы, непритязательные, разного возраста и пола, объединенные любовью к маленькому поселку у потухшего вулкана.
Вулкан этот – Карадаг – был обращен к морю скалистыми выступами, как бы запечатлевшими профиль Волошина.
Для нас и сам Волошин в ту пору был, как потухший вулкан.
Он был нам, в сущности, мало знаком: стихи его давно не издавались. Мало кто из нас слышал тогда и о друзьях поэта, чья жизнь была тесно связана с Коктебелем, – где-то в сознании отдаленное неведением цвело, благоухало даже не имя – слово: Цветаева…»
«В том пятьдесят пятом году меня приняли в Союз писателей. Я была автором двух книг, получивших весьма широкий отклик. Но была ли я писателем в истинном понимании этого слова?.. Видимо, нет. Не была. Потому что ничего не записывала. Почти ничего. Неопытность? Самонадеянность молодости – дескать, все запомню? Ощущение незначительности происходящего? Потребность полного отдыха?
Но возможен ли такой полный отдых?»
Паустовский сказал однажды: «Самое плодотворное время для писателя, когда он ничего не пишет…»
Прошло немало лет, пока я смогла оценить этот афоризм по достоинству. Понять, что в молчании душа накапливает опыт. Драгоценное время, когда ты просто живешь, чувствуешь, воспринимаешь окружающее непосредственно, а не как будущий литературный материал.
Эту же фразу почти дословно приводит Жан Ренуар в своей книге об отце, вышедшей в Париже много позднее: «Работаешь больше всего тогда, когда ничего не делаешь».
А Гуна – Ксения Матвеева – была подругой матери Инны Гофф. Из племени коктебельцев. Она была душой студенческого кружка «Зодиак», который был основан в Харькове в начале 20‑х годов. Гуна сочиняла оперетки и водевили в стиле капустника.
«В один из приездов – мы стали приезжать в Коктебель исправно каждое лето – я познакомилась с ней. Она была старая, смуглая, приземистая. Лицо, иссеченное глубокими морщинами, и живые темные глаза. Глаза эти как бы ожидали чего-то. Моих вопросов? Но почему-то было некогда. Я куда-то спешила. Может быть, к морю.
В молодости нам некогда задавать вопросы, а потом – некому…»
Давняя приятельница матери Инны Гофф рассказала, что в Коктебель она попала через свою приятельницу, кажется, соученицу Марии Степановны в Петербурге.
«Это друг моей молодой жизни… Гуна бывала в Коктебеле десятки раз. Была там и в лето смерти Макса. Исключительно яркий, индивидуальный, одаренный человек. Владела английским, итальянским, французским, немецким. Музыкальна. Она была старше нас и получила высшее образование до Первой мировой войны не то в Париже, не то в Швейцарии. Она была заправилой нашего музыкального кружка, в котором были и мама Ваша, и дядя».
Вот так мало знаем мы теперь о Ксении Матвеевой.
И хорошо, что гораздо больше знаем про Инну Анатольевну Гофф!
Отдельно стоит упомянуть исследования о Чехове. «Переполненная чаша», «Цветы девицы Флоры», «Вчера он был у нас… (Вокруг одного письма)», «Двух голосов перекличка». Они посвящены Лидии Алексеевне Авиловой. В них много крымского. Инна Анатольевна очень любила Чехова, занималась им.
«Между ними, Чеховым и Авиловой, при их жизни было много тайного, скрытого от посторонних. Скрытого и от них самих, – писала она. – В своей любви они оба не знали счастья. «Я был несчастлив» – Чехов в рассказе «О любви». «Одна боль…» – Авилова в дневнике. Но счастье присутствовало в их отношениях, оно было, как солнце за пеленой облаков. Иногда оно прорывалось и озаряло их лица».
И снова возвращение в Евпаторию, уже с шестилетней внучкой Катей. Ее первое в жизни море – на берегу детства бабушки, рядом с санаторием, где до войны работал Анатолий Ильич Гофф. В санатории доживают вдовы врачей, когда-то работавших здесь. «К одной из них я напросилась, и она позволила мне войти. И превращение произошло – уже не я, а семилетняя девочка, загорелая, с острыми локтями и сбитыми коленками, резво поднялась на второй этаж (взбежала?). И открыла дверь в свое детство…»
«Не пытайся вернуть прошлое!.. Обретя – утратишь…
Так я сказала бы каждому.