Ярослав СКВОРЦОВ: Остается только одно – думать о последствиях

Среди студентов МГИМО достаточно произнести «МЖ», чтобы понять, о чем идет речь: о факультете международной журналистики. Ярослав Скворцов, профессиональный журналист-международник, кандидат социологических наук, возглавляет его вот уже почти 20 лет, будучи сам его выпускником. Он признается, что волнуется, ведь раньше «УГ» интервью никогда не давал. С ним можно говорить долго: о нашей общей профессии, о сегодняшних проблемах и, конечно же, о вечном.

– Ярослав Львович, как вы считаете, может ли вообще журналист ощущать себя независимым?

– Я считаю, что с такими вещами, как независимость, плюрализм, демократия, надо быть очень осторожным, потому что в некоторых ситуациях это вызывает вопросы. Если речь о независимости от навязанного мнения, то да, безусловно. Каждый человек имеет право на собственное мнение и право его аргументированно изложить. Вопрос этот философский, и я считаю, что журналистика должна быть журналистикой. Творчеством, подразумевающим описание тех или иных жизненных ситуаций, создание портретов тех или иных людей, героев.

– То есть журналист – это художник?

– Наверное, и должен зависеть, как любой художник, только от своего таланта и того инструментария, который у него есть. Как мне говорил мой главный редактор: «Единственное право, которое я оставляю журналистам, – это встать и уйти, уволившись из редакции». Я частенько его вспоминаю. (Смеется.)

– Я от старших часто слышу, что журналистика – ремесло, и самому тоже приходилось наблюдать: важно успеть собрать побольше информации, комментариев, чтобы было из чего делать сюжет или с чего писать материал. Не улетучивается ли при этом весь флер?

– В далеком 1992 году мне довелось оказаться на компьютерной выставке CeBIT в Ганновере, тогда это был форпост компьютерных технологий в мире. Всех аккредитованных журналистов делили на две категории: Fachleute («специалисты») и Tagespresse («ежедневная пресса»). Я, естественно, попал во вторую группу: бегал по пресс-конференциям, нарывал какой-то эксклюзив, брал интервью, писал какие-то зарисовки и так далее. А Fachleute – это была не очень большая группа людей, сильно даже внешне от нас отличавшихся, они сидели, рылись в компьютерах, смотрели какие-то пресс-релизы, а потом выдавали то, что мне казалось недосягаемой высотой. То есть одни работали там, как ваш покорный слуга, как ремесленники, а другие – как творцы. Просто в журналистике, как и в любом другом творчестве, есть место и тем и другим. Возьмем сценическое искусство: есть потрясающие мастера эпизода, и не появись они на сцене или в кадре, картина, спектакль не были бы такими яркими и полными. А есть те, чье амплуа – главная роль.

– В одном из интервью вы озвучили свой главный принцип: «Когда я не могу проверить факт, я его выбрасываю».

– Совершенно верно, так написано в учебниках.

– Но бывают же такие исключительные ситуации, что пишется важный текст, а без непроверенного факта он уже вроде как и неполный. Или на этом факте вообще вся история держится.

– Как тут не вспомнить замечательную поговорку «Ради красного словца не пожалею…».

– …и отца. (Улыбаются.)

– Мне кажется, что, работая с фактами, нужно руководствоваться теми же принципами, что и повару при работе с ингредиентами. Думаю, такая аллегория очень подходит. Поэтому, если я в этом ингредиенте, в этом факте, не уверен, я бы не стал его использовать. Безусловно, я приложу все усилия в рамках отведенного мне времени, чтобы этот факт проверить, но если не получится, тогда я лучше от него откажусь. Здоровье гостя, читателя дороже.

Я беседую со студентами, в том числе со старших курсов, и объясняю им, что вот здесь вы привели какой-то непроверенный факт, просто чтобы добавить краски, а человек в результате пострадал. И когда удается это донести, в ответ слышу: «А что же мне теперь делать?» Остается только одно – думать о последствиях, это никогда не будет лишним.

– А как в наши турбулентные времена не впасть в одну из крайностей и сохранить человечность? Часто видишь, как профессионалы, чей стаж не одним десятком лет работы исчисляется, переходят грань эмпатии.

– Мне кажется, мы немножко смешиваем разные профессии. Я очень благодарен судьбе за то, что почти девять лет проработал в издательском доме «КоммерсантЪ», когда он только создавался. И наш президент, а сначала главный редактор, всегда говорил, что ваше, журналистов, мнение никого не интересует. Только что, где, когда, кто и зачем. Задача журналиста не в том, чтобы прокомментировать все на свете, это другая профессия, например публицистика.

– А журналист и публицист не одно и то же?

– Конечно же, нет, это разные вещи. В девяностые годы одно уважаемое и авторитетное западное агентство, изучая рынок российских периодических изданий, пришло к парадоксальному выводу, что в России не осталось newspapers (англ. «газеты». – Прим. авт.). в России сплошь и рядом viewspapers (англ. буквально «газета с мнениями». – Прим. авт.). Умение отделять news от views – это очень важный навык. Журналист грамотным образом собирает факты, как кирпичики, стыкует их, избегает логических ям и провалов, не пишет «следовательно», если там нет прямой причинно-следственной связи. Это еще и редакторское искусство тех людей, которые все ошибки замечают и правят.

Как сказал один мой знакомый скульптор, художник говорит о своей работе «Я так вижу» только тогда, когда ему больше нечего о ней сказать. В «Коммерсанте» была придумана формулировка «по мнению опрошенных «Коммерсантом» экспертов…», и только после этих слов можно было дать свою точку зрения. Редакторы об этом знали, но относились к этому философски.

– У вас был небольшой опыт корреспондента в горячей точке – в Югославии. В связи с этим хотелось бы с вами поговорить о ситуации, когда любой блогер, а не сотрудник СМИ, берет смартфон и без всякой официальной аккредитации едет в зону боевых действий, чтобы что-то снимать или писать. Эти люди себя ведь тоже ничем в стилистике не ограничивают…

– Я всего неделю пробыл там. Впечатление очень сильное, но, чтобы назвать опытом, времени маловато, минимум нужен год. Тогда, в середине 90-х, это было такое некрасивое увлечение, к настоящей войне имело отношение очень опосредованное.

Слово «военкор» очень ко многому обязывает. Это люди высокопрофессиональные, они понимают суть военного ремесла, не бравируют терминологией. Не каждый человек, оказавшийся в силу тех или иных жизненных обстоятельств в условиях боевых действий, может так называться, и меня раздражает, когда кто-то сидит в теплой студии, у него ничего не падает и над головой не свистит, а он уподобляется тем, кто находится на передовой, и в свой язык вплетает такие выражения, как «артиллерия отработала по объекту», «передок», «мобики»… И я слышу это именно от российских. Столь же цинично, скажем, говорить, что неплохо отработали панфиловцы у разъезда Дубосеково. Люди жизни свои положили за это. Если ты мирный человек, уважай, пожалуйста, тех, кто изъясняется этим языком на передовой.

– Но есть же те, которые туда действительно ездят.

– Я не могу говорить человеку, как ему себя называть, но, к великому сожалению, кому война, а кому мать родна. В условиях даже локальных войн, про которые мы на самом деле знаем не так много, бывали случаи, когда как военные, так и штатские специально приезжали в опасный район ради отметки в путевом листе. Потом за это получали внеочередные воинское звание, пособие, статус участника боевых действий…

– Давайте поговорим о нашем факультете. Ему в этом году исполняется пятьдесят пять лет, а вам столько же исполнилось в прошлом. Красивое число, две пятерки. Каково ощущать себя ровесником своей маленькой альма-матер? Жизнь только начинается?

– Дополняя вопрос, скажу: вы же понимаете, что лучшие годы позади? (Смеются.) Как сказал мой очень уважаемый учитель, поздравляя с юбилеем: «Но ты бы, наверное, и на две четверки согласился?» Я ему ответил: «Вы знаете, Анатолий Васильевич (Торкунов, ректор МГИМО. – Прим. авт.), если честно, я бы даже на две тройки согласился!» Но, как поется, «мои года – мое богатство», и никому их не отдам.

Мне кажется, что я что-то большое и важное в жизни еще смогу сделать. Возраст хороший, его бояться не надо, надо жить сегодняшним днем: делай что должно, и будь что будет. Предпенсионером я себя не ощущаю, внутренний запал у меня остался. Как будет в 66, 77 или, если доживу, в 88 – я обещаю, что вы будете первым, кому я это расскажу!

– А вы сразу на МЖ пойти хотели?

– Я оказался здесь во многом случайно, поступал на международные отношения. А Александр Борисов, четвертый декан факультета международной журнилистики, пригласил нас, несколько человек, за что я ему очень благодарен, досдать экзамены и пройти творческий конкурс… Но, как мы с вами знаем, все случайности не случайны, и я очень этому рад.

– Вы придумали термин «сострадательная журналистика». Его можно было бы прекрасно ассоциировать с нашими девушками, но, по моим наблюдениям, моим сокурсницам больше интересны музыка или спорт. Почему бы не попробовать сделать какие-то курсы, пригласить профессионалов?

– Курсы сострадания? Хорошая идея… На очень многих конференциях и круглых столах вставал вопрос: а есть ли в России православная журналистика? Я считаю, что православной журналистики у нас нет, а есть православные журналисты. Они могут писать о чем угодно, просто надо делать все с любовью к человеку и думать о том, чтобы не причинить ему боли. Сострадать, принимать на себя часть страданий как свои, присоединяться к ним.

По поводу сострадательной журналистики – есть Ева Меркачева, можно вспомнить проект «Новой газеты» и Ольги Романовой «Русь сидящая»^[1] и книгу очерков по его следам. Или проект «Русфонд» Российского фонда помощи Льва Сергеевича Амбиндера, моего старшего товарища по «Ъ», горячо любимого друга. Их полосы, кажется, раз в месяц выходят. Или то, что пишет Валерий Панюшкин, – вот это именно сострадающая журналистика. Он не выжимает слезу из своего читателя, но и не оставляет выбора: встань и иди, помоги, не сиди в стороне.

– Прошлой осенью в МГИМО выступал академик Александр Чубарьян с докладом о научной дипломатии, которая выступала каналом связи в условиях почти замороженных политических или, собственно, дипломатических контактов. Как вы думаете, есть ли такой потенциал у журналистики?

– Конечно. Кстати, обратите внимание, что культура отмены постепенно сходит на нет, еще не в полной мере, но это уже не топ-тема, как года полтора назад.

Я считаю, что любой человек и гражданин может выступить таким мостиком, и адекватная журналистика до сих пор этим занимается. Меня недавно спросили, много ли я потерял друзей в Западной Европе после известных событий. Были коллеги, знакомые, почитав и послушав которых я расхотел с ними общаться.

А вот настоящие друзья остались. Если человек – мой друг, то я сделаю все, чтобы понять его взгляды. И делать это надо, если угодно, с позиций христианской любви, не диктатом, а предложением сесть за стол переговоров. Ну друзья не ведут переговоров, они ведут диалог, разговаривают, общаются. Жалко, что пока этого практически не происходит.

^[1]        НКО «Русь сидящая» включена в реестр иноагентов Мин­юста РФ.