Я-то, я-то, я влюблен! Весенние звоны Виктора Бокова

Редко у кого из поэтов лира звучала так чисто и полнозвучно. Много десятилетий назад Виктор Боков получил ее из рук великого Михаила Пришвина, но десятилетия эти миновали долгой чередой, и теперь он сам стал подлинным хранителем русского поэтического слова.

«Моряка» («Грудь его в медалях, ленты в якорях…») Виктор Федорович написал, кажется, в 1953-м, песню тут же подхватил народ, и ко времени моего появления на свет (в 1958-м) она снискала немыслимую популярность, звучала на всех деревенских застольях. Потом по древнему «Рубину» в доме у бабушки с дедом, где я рос и воспитывался, стали показывать Людмилу Зыкину – и лучшего пропагандиста русского поэтического слова было не найти.

Одно десятилетие за другим сметали с авансцены поэтической истории России миллионы стихотворных строк, но эти не подвергались ни тлену, ни забвению. Впрочем, не одни они. У Бокова – 87 «томов» написанного – большие толстые папки, в которых собрано все, что вышло из-под пера поэта. Издавались сборники, выходили собрания сочинений, – и каждой строкой в них жизнь страны выписывалась и одухотворялась самыми сокровенными и необыкновенными в своей простой красоте образами. Но столько же, а то и больше, не выходило за пределы творческой мастерской требовательного поэта.

Боков вспоминает: художественное видение слова было ему привито матерью, и было то еще в начале прошлого века. Заглянуть в далекое чужое детство, в эту колодезную бездну лет – и то боязно, но он счастливо и неотделимо от своего нынешнего бытия повествует о детстве в Язвицах, что под Сергиевом Посадом. Какой-нибудь пожилой обыватель с клюкой нудно рассказывал бы о тяготах житья в революционные годины, о недокорме и болезнях, а вот у Бокова воспоминания самые светлые – и больше о матери. Была она человеком талантливым – и не только по деревенскому укладу, хотя стихов и не слагала.

А дальше был Михаил Пришвин, заметивший талант подростка и ободривший его. Боков показывает свои фотографии, где они вместе с Пришвиным, с гордостью называет его своим «литературным опекуном».

Особая тема – лагеря. Виктора Бокова взяли перед войной и загнали под Кемерово на четыре года. Вот так его и познакомили с Сибирью – и закалившей, и обогатившей его слово и рифму. Случилось это перед самой войной – случилось, но не сломило, не выпотрошило душу и не озлобило. Об этом – замечательные стихи в цикле «Сибирское сидение»:

Мое сибирское сиденье

Не совершило убиенья

Моей души, моих стихов.

За проволокой месяц ясный

Не говорил мне:

«Ты несчастный!»

Он говорил мне: «Будь здоров».

Хотя и всякое было, конечно, о чем тяжелым намокшим стихом отмечено. И ведь не сибиряк, и ведь было-то сверх шести десятилетий с гаком, а как любит и чувствует тот край каждой своей строкою, как сопереживает ему – словно не своему, а чужому страданию. Из стихотворения «Губы коня»:

Казалось,

Густая сибирская тьма,

Как пушкинский Пимен,

Писала тома

О том, что в сибирскую

Землю легли

Невинные

Лучшие люди земли.

Поэтическое слово бывает разным: иной раз оно проникнуто двуединством – это когда оно призывает к диалогу самого поэта, а порой требует и триединства – еще и кого-то третьего, чтеца-исполнителя. Таким «третьим» многие годы был прекрасный исполнитель стихов Бокова Георгий Сорокин. Человек редкого артистического обаяния, обладатель глубинного чарующего тембра – почти ровесник Виктора Федоровича. Иной раз загадаешь мечтательно: вот бы «дали» его по первому или второму каналу с боковскими стихами вместо плохо переведенной дряни со всего чужеродного…

Читая Виктора Бокова, не устаешь поражаться ясности форм и чистоте мысли. Однажды из какого-то озорного интереса решил про себя: если взять боковский томик потолще и полистать, то где-нибудь да обнаружишь изъян какой-нибудь или закавыку… Напрасный труд. Даже там, где на первый слух найдешь в стихе сбой ритма, – на второй поймешь, что он органичен, что этого требует сама природа стиха.

Стихи начинаются с названия. Впрочем, можно и без него обойтись. (В этом еще одно таинство стиха. Ведь не оставишь же без названия роман. Даже если и захотел бы – все равно придется написать: «Роман без названия»). Но если взять названия сборников стихов Виктора Бокова, то кажется, что и они одни сами по себе образуют стихи – некие анаграммные сгустки-слитки: «Лето-мята»… «Луговая рань»… «Ветер в ладонях»… «Весенние звоны»…

Да что там толковать – муза лирической поэзии влюблена бывала в Бокова всецело. Как, впрочем, и он в нее. Открываю наугад его старенький трехтомник, изданный в 1959-м. Стихотворение «Я влюблен»:

Лето-мята,

Лето-лен,

Я-то, я-то,

Я влюблен!

В это поле

И межу,

Где по клеверу

Хожу.

В эти сосны

И кряжи,

В даль, в дороги,

В миражи.

В пенье

Медных проводов,

В перспективу

Городов.

В фонари,

В подземный гул,

В широту

Рязанских скул.

В звонкий голос

Топоров,

В сытый рев

Степных коров.

Все как бы просто – и даже в чем-то по-детски: тара-тара-та-ра-ра… Но только в простом рисунке стиха и способны уместиться восторги радости бытия, только детское видение мира и несет в себе ощущение счастья. И Боков не «старатель пера», и для него рифмотворение – вовсе не «добыча радия», не упражнения в «рифмобилдинге». Ведь очень часто все богатство красок и звуков мира многие «писатели выбалтывают в безобразном и неузнаваемом виде» (А.Чехов, «Дуэль») только потому, что стремятся усложнить форму.

Впрочем, по части формы все далеко не так однозначно. Поэзия вся – во всем своем океаноподобном многообразии – во власти боковского слова. Сам он превосходно управлялся и с гекзаметрами, слывал и новатором формы, создавал и новую, усложненную ритмику и «рифмику» – где повтором, где синкопой, где аллитерацией. Учил поэтическому мастерству молодых. И не все это было состояние счастья, блаженства и беспечности, не все-то пасторали. Случалось, сам он и его лирический герой бились в тисках сомнений:

Пристаю не к тем причалам,

Прихожу не к тем знакомым,

Шью себе не те костюмы,

Нахожу не те сюжеты –

Все не так, и все не то.

Чем-то из этого он делился с друзьями, с собратьями по цеху. Вот строки, посвященные Николаю Асееву:

Я шел по собственной стезе,

Натруженно шаги скрипели.

Мой хлеб дорожный был в слезе,

Стихи простуженно хрипели.

Стихи без мысли – пустота, но мысль должна быть непременно «завязана» на образе, должна утопать в нем, иной раз и балансировать на грани сознательного и подсознательного. Так надо для поэзии. И еще – пустое многомыслие противно самой природе стиха. К слову аналитическому, к стихотворному рассужденчеству у Бокова отношение негативное. И в споре Моцарта и Сальери он неизменно на стороне первого. В подходе к стихосложению, в самом принципе стихописания не должно быть ничего сальерианского… Слово только там и животворно, где «музыку собой разъять» не позволяет.

И главная извечная битва времен и народов – это битва за слово. Будь то слово аналитическое или поэтическое, будь оно мечом или оралом, скальпелем или кистью художника. Когда одерживает верх неправедное слово, дерзкое и тлетворное, когда повсюду упражняются в пустой и надменной риторике, когда жить бывает хотя б и сытно, но срамно, земля обязательно призывает на помощь Слово Поэтическое. Слово могучее и подлинное, врачующее и дарующее надежду, – такое, чтоб «и спасти, и полки повести…». Таким для нас всегда было слово Виктора Бокова, таким оно будет и впредь.