«В деревне Бог живёт не по углам…»

Больше всего у Бродского я люблю рождественские стихи, и стихи раннего периода, написанные в ссылке. И стихи о деревне. Рождество — тема отдельная, зимняя. Сейчас, весной, в период зелёного шума, пения птиц, огородных работ, саженцев, крапивных щей мне часто вспоминаются именно его русские стихи.

Пришёл сон из семи сёл.
Пришла лень из семи деревень.
Собирались лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север…

В 1995 году мы с подругой жили в северной (почти северной — Новгородская область) деревне, где были два жилых дома и четыре брошенных, лес со всех сторон, малинник, рой насекомых, ласточки и белые ночи. До той поездки я не знала деревни. Была на дачах у знакомых, в санаториях, но не в деревне, да ещё такой глухой. И вот я прожила там месяц, и многое мне открылось. Чувство вольности, безграничности, настоящей природы (не городской — чахлой и не дачной — культурной). Впервые я услышала кукушку. Впервые пила парное молоко. Брала воду из колодца. В лесу ещё обнаруживались следы войны, однажды мы даже нашли каску. И волки бродили недалеко. Чувство подлинности, первозданности, памяти и основы жизни.

Наверное, это понятно только тем, кто родился и долго жил (живёт) в деревне. Вернувшись из той поездки, я с восторгом рассказывала о ней в редакции. Меня никто не понял. Как это — вода из колодца? Печь? Комариный гул? И магазина нет? И телевизора нет?! А что же там делать?

Что делать? Собирать малину, сушить травы, ждать на скамеечке хлебную машину из городка Холм. Наблюдать за соседскими овцами, полоть крошечный огородик, ходить за молоком. Читать и слушать музыку — с кассет в диктофоне.

А слушали мы в то лето Елену Фролову. Кассеты начала 90-х годов, записанные в Казани на студии «Сибирский такт». Песни Лены на стихи Марины Цветаевой, Михаила Кузмина, Осипа Мандельштама, Софии Парнок и Иосифа Бродского.

И вот там — про «сон из семи сёл». На вольном воздухе спалось хорошо. Ласточки кружились во дворе. И там стало понятно, что такое «простыла печь». И окна смотрели на север…

Это в медвежьем углу
по воздуху (по стеклу)
царапаются кусты,
и постукивает во тьму
сердце, где проживаешь ты…

Тьмы тогда не было. Наоборот — белые ночи. Тьма будет потом, осенняя, глухая, когда мы купим свой дом в Тверской области, недалеко от области Новгородской, но поближе к Москве.

Деревня вошла в мою жизнь вместе со стихами Иосифа Бродского.
Он попал в ссылку молодым. И хотя юность его была непростой, не совсем городской и уютной, но тут он оказался на севере и В ССЫЛКЕ. И ему открылась прекрасная и страшная Россия, навсегда родная и навсегда трудная. Там было время читать, писать, думать. Там была свобода и несвобода одновременно. Кстати, и в нашей деревне девяносто пятого года без всякой ссылки была некая замкнутость, ограниченность… — дома и лес. Через лес не пройти, до города не очень близко, автобус ходит два раза в сутки. Мы фактически были заперты в нашей деревеньке. И чувство изоляции было. Порой оно мешало, давило, но чаще вынуждало лучше увидеть и почувствовать то, где мы жили и в чём мы жили. А нынешняя наша деревня и вовсе оторвана от «большой земли». Ни асфальта, ни автобуса, а только леса да топи.

Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат — не те там злаки,
и дорогой тоже всё гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.

Когда в 97-м мы покупали дом, в Липском обитали человек тридцать. Старики и люди, потерявшие работу и смысл жизни. Пили. Но ещё БЫЛИ. А сейчас остались четверо. Летом приезжают дачники из Москвы и Петербурга.

И живут там звери да птицы, и деревня быстро становится лесом.

В деревне Бог живёт не по углам,
как думают насмешники , а всюду.
Он освещает кровлю и посуду
и честно делит двери пополам.
В деревне — он в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И, в шутку,
устраивает вечный недолёт
объездчику, стреляющему в утку.
Возможность же всё это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.

Да, русский Бог живёт именно в деревне, всё так.

Каждый предмет представляет особую ценность. И в плане нужности (в деревне всё нужно!) и в плане того, что вещей мало — всё особенно ценно. И событий мало — и каждое на вес золота. И сейчас так у нас: «А что за мужчина вчера проходил мимо? А рыжий кот чей? А когда приедет автолавка?»

В глухой деревне даже жизнь мотылька — событие. И холод сеней, когда выходишь из натопленной комнаты, ощущаешь совсем иначе, чем городской холодок.

Снег сено запорошил
сквозь щели под потолком.
Я сено разворошил
и встретился с мотыльком.
Мотылёк, мотылёк,
от смерти себя сберёг,
забравшись на сеновал.
Выжил, зазимовал.
Выбрался и глядит,
как «летучая мышь» чадит,
как ярко освещена
бревенчатая стена.
Приблизив его к лицу,
я вижу его пыльцу
отчетливей, чем огонь,
чем собственную ладонь.
Среди вечерней мглы
мы тут совсем одни.
И пальцы мои теплы,
как июльские дни.

Именно Бродский подарил мне чувство Бога. Присутствие Бога в жизни. Как и чувство России.

Сейчас часто цитируют «Не выходи из комнаты…»

Уехать из ссылки было нельзя, и именно в комнате, в замкнутом пространстве была защита. Место размышлений, чтения Одена, место работы. Выйти — потерять себя в большом пространстве. В комнате — сосредоточение, углубление. Изоляция порой даёт больше, чем свобода выбора.

Бродский — очень русский поэт. Венеция напоминала ему Ленинград. Маленькие города Европы и Америки — города покинутой Родины. Но русской деревни ему больше видеть не довелось. Никогда.