“УГ” в моей судьбе

Я пришла в “Учительскую газету” с улицы. Не было ни рекомендаций, ни влиятельных знакомых или родных, кто бы подсобил в поисках работы. Но когда я уезжала с Сахалина, оттрубив десять лет в областных молодежной и партийной газетах, желание было только одно: работать в “УГ”. Потому я и пришла сюда, держа под мышкой свои статьи на педагогические темы. Через два дня, когда с этими произведениями познакомилось начальство, меня пригласили на редколлегию.

Мне показалось, что я попала на заседание в Смольный, но не 17-го года, а 69-го. Все говорили какие-то добрые слова, а я думала: это Крупская, это Стасова, тот Бонч-Бруевич, этот Луначарский. Очень солидные, опытные люди были тогда в редколлегии “УГ”. И деликатные. Судьбу мою они решали, попросив выйти из кабинета. Вскоре объявили положительное решение, и я отправилась в профсоюзный отдел к Якову Моисеевичу Пилиповскому.

– Я не понял Парфенову, – говорил он с недоумением. – Куда девалась ее осторожность? Впервые за всю историю газеты вас зачислили сразу в штат, без испытательного срока.

Я, откровенно говоря, тогда не задумывалась, что это за бюрократический зверь такой – “испытательный срок”? Потом уже, с годами, поняла: принять на работу – полдела, а вот как избавиться от плохого работника – это проблема. Двухмесячный испытательный срок – та запятая КЗоТа, которая позволяла поставить заслон профессионально не подготовленному или просто недобросовестному человеку.

Год пролетел как-то незаметно, сам собой. Уже через месяц казалось, что я никакой не новичок, что я тут всю жизнь работаю. Дверь к главному редактору, Надежде Михайловне Парфеновой, никогда не закрывалась. “Хозяйка подглядывает за нами”, – подсмеивались журналисты. И когда бы к ней ни зашли, справа от нее – на батарее – обязательно видели ржаную лепешку. Это был ее многолетний каждодневный обед.

Газета была достаточно богатой, никогда не экономила на командировках. Мы ездили все, с удовольствием, с вдохновением. Потому что каждая командировка – это встреча с интересными учителями, уникальным педагогическим опытом, неповторимыми человеческими судьбами, конфликтами, где у каждого свой характер, свое мировоззрение, свой взгляд на жизнь, на школу, на воспитание.

Через год меня пригласили на работу в “Известия”. Заманчиво. Я потихонечку, никому не говоря, сбегала туда на беседу. Не успела вернуться в редакцию, даже еще зонт не распушила, дабы просох, секретарь Алла Калужская кличет: иди на “ковер”.

– Не отпущу! – встретила Надежда Михайловна, не дав мне открыть рта. – Не отпущу! Я до ЦК партии дойду, но не отдам тебя. А руководителям “Известий” я уже все сказала. Так что иди, работай.

Я ушла и больше не дергалась. Такой разгневанной мы ее не видели. Она вообще была человеком исключительно тактичным, педагогический “чертик” сидел в ней неистребимо. Я за свою долгую журналистскую жизнь немало перевидела руководителей разного уровня. Так вот эталоном настоящего руководителя была она.

Вообще настрой в редакции был такой, что хамство в любом его проявлении должно быть наказано. Потому-то в газете критика всегда поощрялась. Казалось бы, ну что это за фигура – директор школы, который терроризирует весь коллектив? Или председатель какого-нибудь сельсовета, который не завез дровишки учителю? Или заведующий районо, который посылает учителя на курсы повышения квалификации, а тому детей некуда девать? Но если вдуматься, то это весьма значительные фигуры, потому что они олицетворение власти. У власти же, как бы она ни была мала, всегда большие права. Потому что она ближе всех к человеку: может и обидеть сильнее, и ударить больнее, и даже деморализовать.

Герои моих очерков – директора – были такими разными людьми. Изысканно интеллигентная Ася Вартановна Хачатрян из Еревана и вечно бурлящий, извергающийся вулкан Семен Афанасьевич Калабалин из Подмосковья, удивительно спокойный, педагог от Бога, Николай Иванович Кортышков из Донецкой области и неугомонная выдумщица Мария Андреевна Комлева из Москвы – все они тоже были эталонами руководителя. Я у них училась. Журналистский опыт как раз и складывается из общения с такими людьми, от которых можно что-то взять, с которыми интересно спорить, что-то доказывать, чувствовать, как рассыпаются твои доводы или, наоборот, как они крепнут.

Виктория Ильинична Багинская из Краснодара, Юдифь Львовна Львова из Львова, Александр Емельянович Шрам из Омска, Нина Митрофановна Скоркина из Волгограда, Тамара Васильевна Лихолат из Москвы – это живые вехи на моем журналистском пути. Самое интересное, что герои наших очерков очень часто становились авторами газеты, и мы сверяли с ними свои журналистские и педагогические позиции.

Особую строку в политике “УГ” занимала тема защиты учителя. Мы хорошо понимали, что человечеству помочь не сможем, а человеку – обязаны. Вот пришло письмо от учителя, больного диабетом, а главной его пищи – гречневой крупы – днем с огнем не сыщешь. И мы, порыскав по Москве, отправляем ему посылку с гречкой. Из Удмуртии многодетная мать просит: помогите, не могу достать колготки для детей. И мы всем отделом стоим в Детском мире, чтобы купить колготки всех размеров и отправить учительнице. А из Якутии учительница начальных классов горестно сообщала, что ее маленькие ученики – коренные жители Севера – никогда не видели, как растет пшеница, и никогда не читали даже “Дядю Степу”, потому что в школьной библиотеке нет ни одной книжки для младших ребятишек. Книги мы тогда собирали всей редакцией, да и свою библиотеку потрясли, отправили десяток посылок в Якутию. А в бандероль положили колосья пшеницы, ржи, овса.

Учительская почта, а в иные дни газета получала 1700-2000 писем, была главным источником тем и информации. Однажды бывший ученик, вернувшийся из загранплавания, случайно заглянувший в свою деревню, рассказал, в каких жутких условиях живет его учитель, инвалид Великой Отечественной. Я возмутилась: как же так получается: стоим у обелисков – плачем, стоим у Вечного огня – грустим, приезжаем на Мамаев или на Малахов курган – склоняем головы, а тут одному фронтовику в одной деревне избу не можем соорудить? “Не митингуй, – остудил меня ответственный секретарь Олег Битов, – бери билет да поезжай в эту деревню”.

В облоно, куда я приехала, не поверили, что такой сигнал мог поступить отсюда, где каждая пядь земли пропитана солдатской кровью, усеяна осколками снарядов. Начальству очень не хотелось, чтобы корреспондент в это вникал, мы, мол, и сами разберемся. Да и погода препятствовала. То лето было до одури дождливое. И в Черноземье, там, где не проложены капитальные дороги, до деревушек нельзя было добраться даже на тракторе. Ну и пес с ним, с трактором. Я сняла босоножки и провалилась по колено в потрясающую грязь. Заведующий облоно попрыгал немного на асфальте, поуговаривал меня, разулся, закатал штаны повыше и… последовал за мной. Два километра мы одолели за два часа. И когда вылезли на пригорок, перед глазами открылась деревня дивной красоты, с новыми домиками, поблескивающими нарядной краской. И только один дом, вросший в землю, с окошками чуть больше иллюминатора, стоял одиноко, словно забытый на поле брани убитый солдат. С домом все было ясно. Мне хотелось посмотреть в глаза председателю колхоза, который каждый день ходит мимо и, конечно, знает, кто здесь живет.

Глаза у председателя оказались очень даже хорошие. Добрые, и им хотелось верить, когда он повинился перед старым учителем и пообещал вскорости все исправить. Облегчающим вину обстоятельством была молодость председателя. К началу учебного года фронтовик въехал в новую квартиру, а мой друг – заведующий облоно – слег с радикулитом. И долго потом посылал в мой адрес недобрые слова и непедагогичные выражения.

Помочь учителю – это была священная заповедь “УГ”. Я впитывала ее чуть ли не с первых дней пребывания в газете. И всегда чувствовала себя нехорошо, когда кому-то рядом плохо. Надежда Михайловна, уже не будучи главным редактором, постоянно звонила: золотко, ты помнишь нашего автора или какого-нибудь замечательного учителя, ему сейчас очень плохо, надо бы помочь. Ты уж постарайся.

Я шла к Владимиру Федоровичу Матвееву, новому главному, подписывала командировку, объясняла, в чем проблемы, откуда известно.

– От Надежды Михайловны? Непременно надо помочь. Нельзя забывать старых авторов и прежних героев. Запомните: пока коллектив живет традициями, он силен, он вечен.

У газеты, помимо коллектива, который сидел в здании возле ГУМа, было еще 20 собственных корреспондентов, шесть – в России, 14 – по республикам. Каждый год мы собирали собкоровское совещание. Тогда нас сразу становилось много, этакая многодетная семья. То были торжественно-напряженные дни. Надо каждого выслушать, дать задание. И обычно в это же время проходила очередная редакционная летучка с анализом газеты за последние две недели. Одна из них запомнилась особо. Дежурные критики раскритиковали все материалы газеты, выступающие подлили масла в огонь. Кто-то говорил толково, по делу, кто-то извергал прописные истины со значительным видом. Только наш юрист Адольф Сергеевич Розеноер, стоя в коридоре у батареи, молчал и снисходительно смотрел на наши воробьиные страсти. Павлина Гончаренко, украинский собкор, грустно выдавила: после таких речей не знаешь, чи робыть, чи не робыть.

…Мы сидели, удрученные, какие-то опущенные, не понимающие, то ли сразу писать заявление на увольнение, то ли повременить. И тут слово попросил Игорь Тарабрин, прекрасный репортер, балагур, душа коллектива. Покачивая головой, он прочел: “Всю жизнь, работая в газете, пришел я к мысли таковой: уж если стоит жить на свете, то только жизнью половой”. Мы чуть со стульев не попадали, смех разносился по всем коридорам и этажам. Разрядились. И взялись за работу.

Сегодня, когда страна ошалела от коррупции, воровства, убийств, террора, авто- и авиакатастроф, наверное, многое из того, что мы делали в газете, кажется наивным, мелким и неправдоподобным. Но то было другое время и другие нравы. Мы честно отрабатывали свой овес, так как чувствовали себя рабочими лошадками: кто рысаками, кто тяжеловозами. Встречаясь с учителями, мы очень остро ощущали свой рост, становились людьми без каких-либо непомерных столичных амбиций.

Ирина КОЛЕСНИКОВА,

заслуженный работник культуры Российской Федерации