На чтение: ≈ 21 мин.В недавно вышедшей книге Павла Басинского «Святой против Льва» – о непримиримом противостоянии отца Иоанна Кронштадтского и Льва Толстого – присутствует одна существенная особенность. В ней очень много фраз, заканчивающихся вопросительным знаком. Но это не потому, что автор не знает ответов. Он их знает, и мы видим это на каждой из 490 страниц текста, который поглощаешь буквально одним вдохом. Автор знает ответы, но он приглашает читателя в мысленные собеседники, зовет его к своеобразному диалогу, и этот прием (я воспринял именно так) непрестанно будит мысль и чувства, и ты словно погружаешься во время, когда по одной земле ходили эти два великих и таких разных человека.
– Николай Мир Ликийских чудотворец не только не подставил свою щеку, но и влепил оплеуху Арию. И это ему не вменяется в вину. Вероятно, есть ситуации и ситуации. Например, когда совершается святотатство. Так?
– Давайте сразу оговоримся. Я – человек светский и не могу отвечать за то, как поведет себя в этой ситуации человек глубоко церковный, к какой бы конфессии он ни принадлежал. Но я думаю, что церковный человек должен защищать таинства своей веры, в том числе и ее материальные формы – храмы, алтари, иконы… Если, выражаясь словами Пушкина, варвар колеблет твой треножник, разумеется, надо ему помешать, выгнать вон из храма. И сделать это не рассуждая, а по внутреннему естественному чувству возмущения. И потом, таинства на то и таинства, что они нуждаются в сокрытии, во внешней защите от глупцов, невежд и агрессоров. Арий – другой случай. Арий отрицал Божественность Иисуса, был еретиком, основоположником арианства. Он был отлучен от церкви, сослан после Никейского собора, потом, кстати, возвращен при императоре Константине. Это внутрицерковная история, история борьбы различных течений и умонастроений внутри христианской церкви. Неправильно это примерять к себе. Не будем забывать, что святитель Николай был архиепископом и на нем, кроме ответственности за свою душу, лежала ответственность за пасомых. Я себя в этой ситуации представить не могу, но думаю, что он на своем месте поступил правильно.
– Но в вашей книге «Святой против Льва» есть эпизод, когда отец Иоанн Кронштадтский подставляет вторую щеку студенту, ударившему его. А студент, между прочим, прикуривал папиросу от лампады. У меня лично поступок батюшки вызвал недоумение. Или я не прав?
– Нет, у меня этот поступок не вызывает недоумения. Так же как не вызывает недоумения то, что отец Иоанн отказался выступать на суде против своего обидчика, полицмейстера Кронштадта Головачева. На отца Иоанна были и прямые покушения, но он никогда не подавал на этих людей в суд. Как он поступил, когда увидел, что студент прикурил от лампады? Он остановил, сделал внушение. Студент стал его явно провоцировать, ударив по щеке. Дескать, покажи мне, какой ты есть христианин! Он ему показал, подставил вторую щеку. То есть перевел агрессию студента на себя. Совершенно ясно, что после такого жеста продолжать кощунствовать в храме будет чистой воды хулиганством, а не героизмом. Ну, избил ты старого священника – вот еще доблесть! Стыдно и только. Студента, кстати, вывели из храма другие люди. А отец Иоанн после удара стал глохнуть. Это называется пострадать за веру, не пожалеть себя ради нее. Мне кажется, так и должен вести себя настоящий священник. Но не мирянин в церкви, который может и должен выставить хулигана из храма, защищая не только храм, но и своего пастыря.
– Мне казалось, что «другая щека» – это метафора, покрывающая сферу личных отношений. Не случайно же ее рассматривают как антитезу принципу адекватности – «око за око». А сюжет со студентом это вроде опровергает…
– Это метафора и не метафора. Для начала попробуйте нанести оплеуху правой рукой по правой щеке. Вы не сможете это сделать, не вывернув свою руку в крайне неудобное положение. Вы сможете ударить только тыльной стороной ладони (если вы не левша). На это давно обратили внимание. Удар тыльной стороной ладони по правой щеке был жестом на Востоке, означавшим презрение к человеку, а отнюдь не желание его ударить. Смысл жеста был такой: пошел вон, я тебя презираю, ты ничтожество! Это был жест высокомерия, а не агрессии. Вот что имел в виду Христос. Не отвечайте гордостью на гордость, проявите свое смирение, простите врага своего. А мы превратили это в абстрактную проблему: что делать, когда тебя бьют? Но ведь это абстрактный вопрос! Одно дело, если ударили сильного и здорового мужчину. А если женщину, ребенка, инвалида? Они, что, должны подставлять другие щеки и бока? Абсурд! Я думаю, в подобных ситуациях каждый ведет себя интуитивно, не цитируя про себя Евангелие. А уже потом думает, правильно он поступил или нет.
– «Другая щека» дает право предполагать, что в том, кто ее подставляет, прочно поселилось смирение. Но всегда ли смирение уместно? Если смирение – это борьба с собственными страстями, то, наверное, уместно всегда. Но разве не бывает ситуаций, когда смирение вступает в противоречие со здравым смыслом? И если в этих случаях не смиряться, как быть с «другой щекой»?
– Хотел бы я видеть людей, в которых «прочно поселилось смирение». Это же не просто трудно, это практически невозможно! Из стадий духовного развития, которое предлагает христианство, я выделяю три по нарастающей трудности их исполнения: неосуждение, смирение и любовь ко всем людям. И вот кажется: как это просто – не осуждать. А на деле – невозможно. Достаточно проследить за собой, и вы увидите, что каждый день, хотя бы один раз вы про себя кого-то осудили. И это первая ступень… Так что нам с ней бы справиться, а уж до смирения подняться – всей жизни не хватит. Может, я ошибаюсь, но таков мой личный опыт, а за других я не могу отвечать. Мой же опыт таков, что я стараюсь не создавать ситуаций, когда кто-то захочет ударить тебя по щеке. И в прямом, и в переносном смысле. Разумеется, это не выходит – в переносном смысле особенно. И вот здесь я стараюсь помнить о неосуждении. А драться буквально я просто не умею. Так что для меня этот вопрос лишен смысла.
– Не могу не вернуться к вашей книге. Великое противостояние двух гигантов – духа и мысли. Можно так сказать?
– Во-первых, они оба были гигантами духа. Почему-то православные люди не хотят признать простой вещи: духовные поиски в мире не исчерпываются даже христианством, а не только православием. И если Толстой был неправославным, а это действительно было так, это еще не значит, что он был неверующим. Собственно, в этом и состоит горечь конфликта между Толстым и русской церковью. Она боролась с самым, быть может, верующим писателем России. Не с Фетом, не с Тургеневым, не с Чеховым, даже не с ранним Маяковским, а именно с Львом Толстым, который вторую половину жизни утверждал только одно: без веры в Бога вообще нет жизни! Претензия Толстого к церкви заключалась не в том, что она проповедуют веру в Бога, а в том, что непосредственная вера в Бога превратилась в церкви просто в обряд, в исполнение раз и навсегда утвержденного ритуала, да еще и, не будем забывать, утвержденного тогда в качестве государственной идеологии. Кто скажет, что не было такой проблемы? Ни один ответственный историк церкви не скажет.
Во-вторых, Толстого нельзя сравнивать с Арием хотя бы потому, что он не был церковным иерархом и даже не был простым священником. В этом парадокс его «отлучения» от церкви. Теоретически так можно было «отлучить» как минимум две трети русского дворянства, русской интеллигенции. Просто они, в отличие от Толстого, не высказывали взгляды публично. То есть, говоря современным языком, «молчали в тряпочку». И сложилась неприятная ситуация: ползучий, пассивный атеизм устраивал нашу церковь больше, чем радикальная постановка Толстым вопросов, на которые все равно рано или поздно придется отвечать. Не ответили на них вчера, не хотим отвечать сегодня, будем отвечать завтра. Все равно ведь придется открыть глаза и признать, что подавляющее количество людей, что сегодня посещают храмы по большим праздникам, а также чтобы ребенка окрестить, венчаться красоты обряда ради, покойника дорогого как-то достойно на тот свет отправить, хоть что-то для него сделать, – на самом деле глубокой веры в церковь не имеют. И, родись эти люди в Индии, молились бы они миллиону языческих богов. Толстой сто лет назад предлагал открыть на это глаза.
Что касается поведения отца Иоанна и его высказывай о Толстом, то я в своей книге попытался подробно объяснить это исходя, в том числе, и из психологии отца Иоанна, из его воспитания, из его жизненного опыта. Это был абсолютно противоположный толстовскому опыт в плане близости к церкви. Для отца Иоанна церковь с детства была всем – и сестрой, и матерью, и отчим домом. А для Толстого – нет. Он все-таки был барин, аристократ… Русские аристократы традиционно презирали белое священство, особенно простых батюшек, которые отличались от мужиков только тем, что не сеяли и не пахали (хотя часто и сеяли и пахали от нужды). Монахи – другое дело. Монахов, особенно старцев, все-таки уважали, потому что видели в них людей «не от мира сего». Даже юродивых, нищих странников уважали, принимали жить в дом, кормили, слушали их рассказы. А сельский поп – это предмет иронии и насмешек. И вот отец Иоанн, который прошел весь путь от сына нищего дьячка до высочайшего духовного авторитета, который знал, сколь труден этот путь, – конечно, имел право негодовать на Толстого за слова о православных священниках. В этом конфликте, вообще, было много личного. И как раз это делает этот конфликт понятным и человеческим.
– Насколько реально в нынешних условиях даже серьезно воцерковленным людям исповедовать правило «другой щеки»? Мне кажется, противостояние в обществе достигло такого высокого градуса, что это самое правило звучит анахронизмом. Вам так не кажется?
– Я думаю, мы преувеличиваем градус общественного противостояния. Кое-чему мы все-таки научились за ХХ век. Нам, например, кажется диким то, что происходит сейчас на Ближнем Востоке. А ведь в начале ХХ века в России было практически то же самое. Как ни крути, мы стали цивилизованнее и умнее. Никто не хочет серьезных потрясений, революций, а тем более – гражданской войны. Что касается глубоко воцерковленных людей, которых я очень уважаю и которым, может быть, даже завидую, то их главная проблема не в том, чтобы щеки подставлять или не подставлять, а в определенном догматизме их взглядов, отсутствии широты понимания проблем. Я это болезненно чувствую по отношению к Толстому – сатана, безбожник, и всё тут! И читать его не будем! И в аду пусть сгорит! Меня, честно говоря, просто подавляет эта уверенность людей, что кто-то за что-то уже горит в аду. Причем это какая-то радостная уверенность… И если это называется христианством – то увольте меня от такого «христианства»! Не надо никому щеки подставлять – просто оставайтесь добрыми и разумными людьми. Для меня это первично. А воцерковленность – вторична. Ну, или давайте вернемся в Средние века. – Когда вы подбирали название вашей книге, вам не приходила на ум история Герасима Иорданского и льва, которого святой излечил от ран? Если приходила, то в какой связи? Если нет, считаете ли вы, что такая ассоциация вообще уместна?
– Со львами и вообще с дикими животными у святых связано много историй. Так что я не имел в виду конкретно никого. Мне важно было показать в названии, что в конфликт вступили две духовные силы, два авторитета, два Учителя с большой буквы. И вместо того, чтобы укреплять Россию, они в своем противостоянии ее ослабляли. А ведь у них, как я показываю в книге, было много общего и по многим вопросам они вполне сходились. Важно, чтобы такая ситуация больше не повторилась.
– Вы назвали Иоанна Кронштадтского и Льва Толстого учителями с большой буквы. Иными словами, вы уравниваете их в их духовных заслугах. Возможно, по меркам «общечеловеческих ценностей» такое допущение и правомерно. Но в Определении Святейшего Синода от 20 – 22 февраля 1901 года о графе Толстом сказано прямо: «явился новый лжеучитель», который «сознательно и намеренно отторг себя от всякого общения с Церковию Православною». И как тут быть со знаком равенства?
– Я прекрасно понимаю (и понимал, когда писал книгу), насколько это сложный и болезненный вопрос. Мне и в голову не приходило «уравнивать» Толстого и Иоанна Кронштадтского, причем в данном случае даже не важно, кто из них мне ближе по взглядам и поведению. Я вполне отдаю себе отчет в том, какая непроходимая пропасть лежит между Толстым и отцом Иоанном. Но так же мы не может «уравнять» Пушкина и Серафима Саровского. А вот сравнивать можем. Оба были русскими людьми, были современниками, оба колоссальным образом влияли на духовное состоянии нации, и оба вошли в историю России как выдающиеся люди и как учителя нации. Разве этого мало для их сравнения? Разве не интересно, почему внутри одной национальной культуры есть и Пушкин и Серафим Саровский, и Толстой и Иоанн Кронштадтский? А может быть, в этом проявились как раз сила и масштаб национальной культуры? В своей книге я показываю, что на рубеже XIX – XX веков в России было много достойных людей, которые с глубоким уважением относились и к отцу Иоанну, и к Толстому, при этом не принимая их крайностей и, да, пытаясь найти какой-то разумный собственный путь между этими крайностями. Разумеется, можно сказать, что это всё от лукавого, что кто не верует в Церковь, тот не спасется, а на это другие ответят упреками в догматизме, в насилии над свободой веры и т. д. Вот я попытался встать над этим, на мой взгляд, безнадежным спором и показать объективно: вот – Лев Толстой с его верой и с его пониманием истины, а вот – Иоанн Кронштадтский с его верой и с его пониманием. Ведь больше всего недоразумений идет от того, что люди многого не знают, а при этом судят обо всем с апломбом. Если по прочтении моей книги кто-то окончательно убедится в том, что путь Толстого – это ложь или, по крайней мере, ошибка, – ради Бога! Но он убедится в этом на достоверных фактах, а не на расхожих мифах. Если кто-то останется в убеждении, что Толстой – свет истины и был во всем прав, то уж точно не я буду причиной этого убеждения, а собственный опыт человека, к которому добавится и опыт прочтения моей книги.
Что касается Определения Святейшего Синода, я, кажется, подробно осветил и причины его публикации, и смысл его содержания, и даже неизбежность его появления. Я считаю абсурдным призывы отменить Определение, хотя продолжаю думать, что это была роковая ошибка. Лучше от этого не стало никому, ни Церкви, ни Толстому, ни народу, ни интеллигенции, ни России в целом. Однако ужас той ситуации, в которой оказалась Россия в то время, заключался в том, что любые, из самых хороших побуждений совершенные, поступки объективно вели Россию к катастрофе. И тут бессмысленны поиски правых и виноватых задним числом. Нам нужно в принципе пересмотреть опыт той эпохи и научиться слышать друг друга, искать компромиссы, не упираться лбом в стенки. Задача моей книги – миротворческая. Я вовсе не хочу всех «уравнять», я хочу всех понять.
Фото с http://blog.imhonet.ru и http://www.newizv.ru
Выбор читателей
Комментарии