Шесть сестер. Сможет ли российский театр соединить живое чувство, традиции и трезвый взгляд на современность

Несколько лет назад Людмила Петрушевская, живой классик русской литературы, на своих занятиях по драматургии в ГИТИСе делилась с нами, студентами, своими мыслями о первой сцене чеховских «Трех сестер». Это, по ее словам, слабая сцена, ведь, по сути, герои в ней вводят в курс дела зрителя, самим сестрам прекрасно известно, что отец умер ровно год назад, и незачем сейчас говорить об этом, как и о других подробностях их жизни, кроме как для того, чтобы зрителю была ясна «расстановка сил». На этом примере Людмила Стефановна говорила о том, что, по ее мнению, в первые пятнадцать минут действия спектакля зрителю и не должно быть понятно, что именно происходит, убеждать должна естественность происходящего, «кусок жизни», который мы в зале постепенно начинаем разгадывать.

Буквально день в день в конце мая на двух ведущих московских сценах – в МХТ им. Чехова и в Студии театрального искусства – вышли спектакли по «Трем сестрам» в постановке соответственно Константина Богомолова и Сергея Женовача. Отдельную интригу этому сюжету придало то, что месяц назад Сергей Васильевич Женовач вступил в должность художественного руководителя МХТ (он занял место ушедшего от нас в марте Олега Табакова), а его Студия театрального искусства, как было объявлено, со следующего сезона станет филиалом МХТ. Таким образом, синхронный выпуск «Трех сестер» (запланированный в обоих театрах еще осенью) обещал стать своего рода знаковым событием театральной Москвы: фаворит МХТ последних лет, радикал и экспериментатор Богомолов и умеренный традиционалист Женовач имели возможность высказать свою позицию не только по поводу чеховской пьесы, но и по поводу своего видения драматического театра в целом.И Богомолов, и Женовач довольно бережно отнеслись к чеховскому тексту, купировав в нем не так уж и много: разве что у первого из пьесы исчезают офицеры Федотик и Родэ, а у второго – слуги Ферапонт и Анфиса. Да и добавили оба режиссера, в сущности, тоже самую малость: что интересно, и там и там буквально по одному музыкальному номеру – у Женовача подвыпившие мужчины в унисон затягивают романс, у Богомолова Тузенбах, закурив сигаретку и наигрывая на пианино, поет песенку из 1990‑х «Давайте выпьем, Наташа».Богомоловские сестры обитают в по-европейски сдержанном павильоне из люминесцентных ламп, по контуру напоминающем дом и обставленном современной икеевской мебелью. Титры, правда, обозначают время действия концом XIX века – от 1884 до 1887 года. За павильоном и по бокам от него огромные экраны, на которые в прямом эфире транслируется видеосъемка крупных планов героев спектакля. Героини Женовача, как в клетке, заперты в частоколе из берез, занимающем всю авансцену. Сюда они выбегают из дома, чтобы объясниться в любви, пофилософствовать или расстаться навсегда. Лишь в финале спектакля вслед за уходящим полком уедут в черноту и деревья, обнажив пустынную коробку сцены, дом Прозоровых.Неожиданностью для поклонников Богомолова, привыкших к экстравагантным, а подчас и эпатажным постановкам режиссера, стали аскетичность и лаконичность его спектакля. Все его герои на протяжении двух часов, что идет действие, проговаривают текст очень быстро, под себя, сосредоточенно и безнадежно. Да, здесь сестры изначально отдают себе отчет, что ни в какую Москву они не отправятся, а Тузенбах не надеется, что Ирина сможет его полюбить. К слову, роль Тузенбаха играет Дарья Мороз, но и это не выглядит сколько-нибудь вызывающим (по словам самого Богомолова, военные здесь «обабились» от бездействия). Богомоловский спектакль радикален не внешней своей стороной, но как раз внутренней установкой, обращенной, как представляется, не только к событиям столетней давности, но и к настоящему. Отсутствие иллюзий по поводу положительного исхода судьбы у этих красивых женщин (на роли режиссер, думается, осознанно пригласил эффектных девушек, востребованных современным кино) сразу задает трагическую ноту этой истории. Можно быть по-европейски образованным, тонко чувствующим, интеллигентным сколько угодно, в реальности это ничего не изменит и перспектив никаких не дает. Реплики о том, что «надо работать» и «надо жить», звучат здесь изначально иронично. Все уже слишком хорошо понимают, как устроена жизнь: можно грациозно опереться на спинку красивого дивана, но не переменить участь. Так и сидят богомоловские сестры – что в начале действия пьесы, что в его конце – столь же неотразимые, сколь и обреченные.Спектакль Женовача вполне оправдывает ожидания: недавние выпускники его гитисовского курса, надевшие на себя костюмы века минувшего, от беззаботности и надежд проделывают путь к отчаянию и разочарованию. От комичности и милости первого акта режиссер постепенно продвигает их к драматической развязке. Пожалуй, только природе, кидающей то теплые, то холодные лучи солнца на стволы берез, ведомо изначально, куда движется этот сюжет: когда герои удаляются в дом, в длительных паузах она как будто размышляет об уже не раз виденных ею человеческих судьбах. Герои же на своем «березовом пятачке» позволяют себе быть и обнадеженными, и сентиментальными, и нелепыми. Они шутят или пьют с горя водку, напрямую обращаются в зал и верят в то, что говорят, не замечая до поры до времени своего будущего. За счет этого они, пожалуй, более кажутся детьми, наивными и бесхитростными (что вполне соответствует возрасту студийцев). И Вершинин здесь прекраснодушен, если не глуповат, в своих монологах о том, какая чудесная жизнь ждет всех нас через двести-триста лет, из дня сегодняшнего это особенно заметно.В финале спектакля МХТ на экране появляется умерший Тузенбах: «Я не хочу, не хочу говорить о любви. Ведь ты все знаешь об этом сама. Я ничего, ничего не смогу изменить. И вслед за осенью будет зима…» Воспоминание это, или поет он уже с того света – как знать? Собственно, разницы особенно и нет – что тот свет, что этот. В СТИ, напротив, заканчивают спектакль не смертью, а жизнью – солнцем, бьющим в окна прозоровского дома и призывающим сестер взглянуть в будущее…Еще одна сцена, о которой говорила с нами, студентами, Людмила Петрушевская, – последняя, когда Ирине сообщают о гибели барона. «Как же так? – говорила Петрушевская. – Сестры узнают о смерти близкого им человека и остаются в доме произносить возвышенные монологи о будущем! Что же они, бесчувственные?!» Тут уже разговор был о необходимости режиссерской трактовки чеховской драматургии. Людмила Стефановна предлагала такой вариант: Ирина рвется туда, к убитому Тузенбаху, а сестры удерживают ее что есть сил, она ползет по земле туда, а сестры хоть как-то пытаются успокоить ее: «Надо жить!..» У Женовача Ирина было вскакивает, но тут же возвращается к сестрам и замирает там, у Богомолова и не пробует встать с дивана: «Я знала…» Ни та ни другая на место дуэли не бегут, оставаясь в доме по собственному выбору. Однако если первая это делает скорее по слабости характера, то вторая, наоборот, из его силы. Какие они, чеховские герои, а вслед за ними и мы сами? И что это меняет? Ответ у каждого свой…Хочется надеяться, что в Художественном театре, да и в российском театре в целом, вполне смогут вместе сосуществовать и живое чувство традиции, и трезвый взгляд на современность, поскольку одно не исключает другого: сестер ведь оказалось шесть – три и еще три.