Шалва Амонашвили: Утверждающий – богат, отрицающий – беден

Сегодня, 8 марта, у Шалвы Амонашвили день рождения. В его большом гостеприимном московском доме наверняка ни на мгновение не замолкает телефон. Доктора наук и профессора, писателя и академика с мировым именем, автора учения о гуманной педагогике поздравляют ученики и последователи, коллеги и друзья, коих за долгие годы случилось в его судьбе великое множество. И он счастлив, конечно же, счастлив тем простым человеческим счастьем, которое испытывает каждый, кому удается идти по этой земле не напрасно, не сжигая даром ни единой отпущенной секунды. Это внимание и добрые пожелания, нескончаемая череда теплых слов питают его, влекут вперед: силы много тогда, когда есть на кого ее тратить. Но есть и те, кто позвонить уже не сможет, но они в его сердце. Люди, встреча с которыми – бесценный подарок судьбы, сделавшие его именно таким, какой он есть. О них, выточивших и огранивших его, он вспоминает в этот день с особой нежностью и благодарностью. Потому что не было бы их, и он был бы не он. Ибо, как гласит восточная мудрость, никто тебе не друг, никто тебе не враг, каждый для тебя – Учитель.

Маленьким мальчиком он отправлялся на каникулы в деревню Бушети, близ Цинандали, в гости к бабушке Машо. Простая женщина, для своего села она была настоящей академией наук: как пахать, что сеять, чем лечить и как воспитывать детей – к ней шли с любыми вопросами, зная, что она никому не откажет в спокойном мудром совете. Внуки любили ее безотчетно, потому что она позволяла им оставаться детьми и давала волю просто жить – беспечно и светло. Бабушка Мария никогда не ругала и не наказывала. У нее было свое оружие – слезы. По словам Шалвы Александровича, кары, суровее женских слез, он с тех пор и представить себе не может. Доброта, любовь, чуткость и вера бабушки – вот они корни, что питают древо его жизни по сей день.Имя учительницы грузинского языка и литературы Варвары Вардиашвили знает сегодня вся педагогическая Россия. Именно она, дейда Варо, тетя Варо – так называли ее ученики, потому что для каждого она была по-настоящему родным человеком, – стала для будущего академика Амонашвили живым учебником педагогики, незабываемым примером человеческой смелости, силы духа и уверенности в том, что если твое дело правое – просто работай, а там будь что будет. Хрестоматийной стала история о том, как в далеких сороковых простая учительница не дрогнувшей рукой отложила в сторону государственную программу, все эти стихи о партии, Ленине, Берии и Сталине, и целый год читала с детьми «Витязя в тигровой шкуре» Шота Руставели. За осенью пришла зима, ее сменила весна, а они без устали учили наизусть длинные отрывки, что-то выписывали в специальные тетради, инсценировали, устраивали симпозиумы. И сегодня, когда Шалва Александрович спускается в метро, он не читает ни книг, ни газет. Он просто закрывает глаза и мысленно сам себе декламирует Вступление к «Витязю», «Завещание Автандила» или «Письмо Нестан-Дареджан». И время исчезает, становится бесплотным. Глядь, а уже окраина города, чуть не проехал свою остановку…- Если во мне и есть хоть капля смелости, то это от нее, от дейды Варо, – признается Шалва Александрович. – Когда подступают сомнения, неуверенность, одергиваю себя: если в те мрачные времена она никого не боялась, чего же мне бояться сегодня? Над нею висел страшный молот системы, давивший всех, без разбора. А надо мною ведь нет никого. Только небо одно. И вот уже за плечами университет. В совершенстве выучен персидский язык. Прочитан в оригинале Омар Хайям и что-то даже переведено на грузинский. Впереди сто дорог, ступай по любой, каждая заманчива: можно остаться на кафедре и стать видным востоковедом, можно поступить на службу в органы Госбезопасности, это сулит и деньги, и власть. Но он, вот чудак-человек, отказывается от «золотых гор» и выбирает школу и аспирантуру по педагогике. Потому что уже тогда, юным мальчиком, понимает: судьба улыбается каждому, и если распознать ее улыбку вовремя – будешь счастлив, а пройдешь мимо, оставишь ее неразличимую за спиной, так и будешь брести по дороге сломленный, без цели и смысла. В этот момент в его жизни появляется видный ученый, академик Давид Лордкипанидзе, лучший, пожалуй, во всем Союзе эксперт по трудам Ушинского, умевший безошибочно определять, могла ли та или иная безымянная рукопись принадлежать перу «основоположника российской научной педагогики». – Давид Онисимович дал мне, пожалуй, один из самых судьбоносных советов в жизни: «Читай классиков!» Это была любовь с первого взгляда! Я просиживал в библиотеке день и ночь и читал, читал, буквально ломая себя, чтобы пробиться сквозь русскую речь, с которой в ту пору отношения у меня были неважные. Коменский, Песталоцци, Руссо, вся русская педагогическая школа – на отдельных карточках я сделал несколько тысяч выписок, которые хранятся у меня до сих пор. Со временем стал сравнивать классиков с Кавказскими горами. Вершина, теряющаяся в облаках, – это и есть их педагогическая мысль, высший уровень человеческого сознания. Мы же стоим у подножия. Кто-то, будто альпинист, пытается подняться, приблизиться к вершинам. И либо становится бесстрашным новатором, либо срывается, испугавшись свиста оставшихся внизу. А снизу, и к этому надо быть готовым, всегда свистят: не смей так думать, ты не прав, ты на ложном пути, ты смешон! Низкий поклон Давиду Онисимовичу: не подтолкни он меня тогда к этим вечным книгам, не было бы сегодня гуманной педагогики, ибо истоки ее, конечно же, там, в классике.Но вскоре их пути разошлись: Лордкипанидзе, теоретик и сторонник обобщений, не верил в метод эксперимента, который выбрал для себя его молодой ученик. Шалва Александрович был убежден: если педагогика – это наука, то развиваться она может только через эксперимент, путем проб и ошибок. Он взял систему Занкова, переложил ее на грузинский лад, приправил работами выдающегося психолога Дмитрия Узнадзе, установил все это богатство на классические колеса и тронулся в путь. И вновь счастливая встреча: Барнат Хачапуридзе, ближайший сподвижник Узнадзе, тончайший мастер эксперимента. Через него в жизнь Амонашвили пришла вся российская психологическая школа – Леонтьев, Выготский, Гальперин, Запорожец. Со многими мастерами был потом знаком лично, дружил и до сих пор улыбается: «Одно дело – читать Гальперина, совсем другое, когда Гальперин сидит рядом с тобой и лично объясняет, что вкладывает в понятие поэтапного формирования».- Барнат Иосифович научил меня ставить кристально чистые эксперименты, чтобы, если кто решит повторить их, получил ровно те же результаты, что и я. Но в сердце моем он живет не только поэтому. В ту пору я, знаете ли, был молод, горяч и несдержан. Если меня били, не раздумывая бил в ответ. Определив своих самых главных противников, начал, как неутомимый сыщик, выискивать в их работах промахи и недочеты, чтобы сражать их собственными ошибками. Барнат Иосифович отвел меня как-то в сторону и говорит: «Шалва, сила не в том, чтобы растоптать врагов – это нетрудно. Только помни: одно неверное движение, и они с такой же легкостью растопчут тебя. А ты попробуй превратить их в соратников, перетяни противников на свою сторону. Найди в их трудах нечто достойное, на что сам сможешь опереться». После этих его слов у меня будто глаза открылись. С тех пор не устаю повторять: утверждающий богат, отрицающий беден. Так и живу – по закону утверждающего.О Василии Давыдове Шалва Александрович может говорить бесконечно. И разводит руками: «Сколько бы ни говорил, а все равно повесть эту никогда не докончу». Вспоминает, как лежал дома простуженный с высокой температурой и вдруг звонит жена: «В нашу лабораторию Давыдов приехал». Благословенный день! Вскочив с постели, забыв обо всем, Шалва Александрович мчится на встречу с человеком, которому суждено было стать его другом, опорой и, конечно же, учителем. – Василий Васильевич показал мне, что такое настоящий урок. До сих пор вижу, как он стоит перед классом, говорит на серьезном математическом языке об очень непростых вещах, а дети, хотя сами еще даже цифр толком не знают, все понимают, тянутся к нему. У него было потрясающей глубины научное, строго логическое мышление. Я же, напротив, всегда мыслил образами. Но его это не смущало. Он принимал меня таким, какой я есть. И поддерживал во мне эту непохожесть. И смело вставал на мою защиту, как только замечал, что кто-то хочет уничтожить мою работу. Именно благодаря Василию Васильевичу в «Правде» вышла моя статья с комментариями президента АПН Всеволода Николаевича Столетова, и уже практически принятое решение о закрытии наших экспериментов как «буржуазных» и «идейно чуждых» было отменено. Шалва Александрович необычайно гордится тем, что именно за его хлебосольным столом в 1969 году встретились и помирились Занков, Давыдов и Эльконин. До этого они, разбившись на два лагеря, только и делали, что забрасывали друг друга упреками, чья система стройнее и кто лучше понял Выготского. С того знаменательного вечера вы уже не найдете в их статьях ни одного резкого выпада в адрес вчерашнего противника.А потом была эра педагогов-новаторов, незабываемые мгновения в Переделкине и теплая дружба с главным редактором «Учительской газеты» Владимиром Матвеевым. Они познакомились в «Останкино», и Владимир Федорович тут же пригласил Шалву Александровича в редакцию. «Мы долго разговаривали. А потом я предложил ему собрать вместе всех «инакомыслящих» педагогов. Он не задал мне ни одного вопроса. Только склонился над настольным календарем и спросил: «Когда?» А потом Матвеев тяжело заболел, и как-то Шалва Александрович зашел его проведать.- Малюсенькая комнатка, узкая-узкая. Его жена, Татьяна, говорит: «Володя, смотри, кто к тебе пришел, это Шалва». А он не слышит, потому что мыслями уже где-то в ином мире. Но когда мы остались вдвоем, он вдруг заговорил. Сначала я даже не смог разобрать, о чем он, а потом понял: он проводит редколлегию. «Какая у нас еще статья? Эту давайте отложим, а вот ту надо ставить обязательно. Время не ждет!» И голос такой спокойный и в то же время сильный, уверенный. Он один видел тех, к кому обращался, кого называл по именам. Почему у меня тогда не было с собой магнитофона?! Не знаю, как он проводил редколлегии на самом деле. Но если так, любовно, честно и уважительно, как же счастливы те, кому выпала судьба работать с ним. … Чтобы послушать Шалву Амонашвили, мудреца, с которым нам повезло делить одну эпоху, люди едут в Москву со всего бывшего Союза: из Украины, Средней Азии, Прибалтики. Его слово для них аксиома и непререкаемый закон. А он закрывает глаза и слышит в своей душе голоса Лордкипанидзе и Хачапуридзе, дейды Варо и бабушки Машо, Эльконина и Давыдова, Матвеева и Соловейчика. И нет для него большего счастья, чем жить и творить, продлевая тем самым и их земную жизнь.