Победа Лидии Чуковской

24 марта 1907 года родилась Лидия Чуковская – человек совести, великая свидетельница страшных событий ХХ века. Она защищала гонимых и сама была гонима, она потеряла мужа, выдающегося ученого, которого тоталитарная машина пустила в расход, а еще она одолела эту тоталитарную машину, пережив падение «империи зла». Вот почему сегодня, в эпоху сгущающихся туч и нескончаемой грозы, имя Лидии Чуковской звучит нравственным камертоном, вселяя веру, что мрак развеется.

Детство Лидии Чуковской проходило в расцвете Серебряного века. Она родилась в Петербурге, а в 1912‑м вместе с родителями переехала в финское местечко Куоккала. Там будущая писательница и правозащитница видела Шаляпина, Репина, Короленко, Маяковского, Леонида Андреева, да бог весть еще кого. Такие разные, они становились собеседниками ее отца – Корнея Чуковского, чье амплуа детского писателя далеко не в полной мере выражает широту этой личности.

Роковой 1917 год внес изменения и в семью Чуковских. После Февральской революции они возвращаются в Петербург, который тогда уже был Петроградом. Там Лидия поступает в Таганцевскую гимназию, а с наступлением советской власти учится в 15‑й единой трудовой школе, бывшем легендарном Тенишевском училище. В России идет Гражданская война, но Петроград еще полон культурной жизни. Еще творят Гумилев и Блок. Оба уйдут в 1921‑м. Первый – от чекистской пули, второй – от болезни, а точнее от «отсутствия воздуха». Последнее публичное выступление Блока, его знаковая речь о Пушкине, о светлом имени великого поэта, не вынесшего царившей вокруг него несвободы, прошло перед глазами юной Лидии Чуковской.

Позже в Доме литераторов, на вечере памяти Блока Чуковская увидит Ахматову. «Она прочитала «А Смоленская нынче именинница» и сразу ушла. Меня поразили осанка, лазурная шаль, поступь, рассеянный взгляд, голос. Невозможно было поверить, что она такой же человек, как мы все. После ее ухода я очень остро испытала «тайную боль разлуки», – вспоминает Лидия Корнеевна в начале своих «Записок об Анне Ахматовой» (1976-1980) – пронзительного документа эпохи, своеобразного дневника, в котором Чуковской удалось показать невероятную духовную силу женщины, поэта, проходящей через страшные испытания.

Дружба Ахматовой и Чуковской сложилась в 1938 году в тюремных очередях в Ленинграде. Да, тех самых, которые Ахматова описала в «Реквиеме», а Чуковская – в своей повести «Софья Петровна». Оба произведения создавались едва ли не параллельно, хотя Ахматова начала писать поэму на несколько лет раньше, но именно Чуковская была одной из тех, кому Анна Андреевна читала главы о страданиях и крике «стомильонного народа»: «Анна Андреевна, навещая меня, читала мне стихи из «Реквиема» тоже шепотом, а у себя в Фонтанном доме не решалась даже на шепот; внезапно, посреди разговора, она умолкала и, показав мне глазами на потолок и стены, брала клочок бумаги и карандаш; потом громко произносила что-нибудь светское: «Хотите чаю?» или: «Вы очень загорели», потом исписывала клочок быстрым почерком и протягивала мне. Я прочитывала стихи и, запомнив, молча возвращала их ей. «Нынче такая ранняя осень», – громко говорила Анна Андреевна и, чиркнув спичкой, сжигала бумагу над пепельницей. Это был обряд: руки, спичка, пепельница – обряд прекрасный и горестный».

Чуковскую и Ахматову невероятно много связывало. Мужей обеих расстреляли. Только если Ахматова в этих тюремных очередях уже знала о расстреле Николая Гумилева и пыталась сберечь сына («муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне»), то Чуковская все еще надеялась, что ее любимый Митя, выдающийся физик Матвей Петрович Бронштейн, жив. Даже когда первый раз услышала зловещий приговор «десять лет без права переписки», она не поняла, что таким образом обозначали высшую меру наказания. Маховик Большого террора 1937-1938 годов не щадил никого, людей под пытками заставляли признаваться, что они японские, английские, немецкие и еще неведомо какие шпионы, готовящие покушение на великого и непогрешимого товарища Сталина. Об этом настолько много написано и сказано, но до сих пор немало тех, кто тоскует по сильной руке и оправдывает кровавого вождя.

Поразительно, как Чуковской не просто удалось выжить в конце 1930‑х, а ведь ее тоже арестовали бы, если бы она не успела быстро уехать из Ленинграда, но и создать один из самых пронзительных текстов о страшном времени – повесть «Софья Петровна». Эта история родилась в том числе на фоне той лжи, которую пропаганда распространяла во время Советско-финской войны 1939-1940 годов. Об этой военной авантюре Чуковская вспоминала в автобиографической книге «Прочерк» (1980-1985): «Наконец в марте кончилось затемнение (которое ни на минуту и не требовалось, потому что финны ни единого раза не сделали ни малейшей попытки совершить воздушный налет), кончились морозы и война. Нашей колоссальной державой подписан был с крошечной, раздавленной Финляндией мир. Впрочем, если судить по тогдашним газетам, с Финляндией мы вообще не воевали. Не с народом финским, героически оборонявшим свои города и деревни, вели мы войну, а с некими «белофиннами», чье существование извне было такою же мнимостью, как «враги народа» внутри.

Об этой выдумке – то есть о врагах народа – и об обществе, уверовавшем в эту выдумку, написала я зимою 39/40‑го года повесть под названием «Софья Петровна». Имя героини – имя нарицательное, имя ослепшего, оглушенного, живущего призраками общества. Моя героиня верит не тому, что она видит и прочно знает сама – что сын ее труженик, комсомолец, увлеченный своей работой, – а вымыслу. Действительность опрокидывает вымысел и, опрокинув, доводит Софью Петровну до повреждения рассудка».

Работа над «Софьей Петровной» во многом спасла Чуковскую. Ей предстояло прожить еще очень долгую жизнь, наполненную тяжелыми испытаниями, но она уже никогда не отступала от высоких принципов чести и совести. Уже в послесталинские «вегетерианские времена» Чуковская защищала Бродского, Солженицына, Сахарова, а в 1966 году осмелилась выступить с открытым письмом к Михаилу Шолохову, после того как тот на XXIII съезде не просто оправдал обвинительный приговор Синявскому и Даниэлю, опубликовавшим свои произведения за границей, но, по сути, назвал их предателями и отщепенцами, которым еще повезло, что сейчас не 1920‑е, «когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием», ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о «суровости» приговора», заключил Шолохов под аплодисменты.

Чуковскую возмутило, что подобные карательные речи произносит писатель. «Литература уголовному суду неподсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря, – пишет Чуковская, предрекая Шолохову литературное забвение. – Ваша позорная речь не будет забыта историей. А литература сама Вам отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, – к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы».

Так и случится. Шолохов больше ничего существенного не создаст, а Чуковская, несмотря на преследования, продолжит бороться за свободное слово. Неудивительно, что одна из ее статей, посвященная первой публикации «Архипелага ГУЛАГ», называется «Прорыв немоты». Чуковская писала Солженицыну: «Вашим голосом заговорила сама немота. Я не знаю писателя более долгожданного и необходимого, чем Вы. Где не погибло слово, там спасено будущее. Ваши горькие книги ранят и лечат душу. Вы вернули русской литературе ее громовое могущество».

В 1974 году Чуковскую исключают из Союза писателей и до конца 1980‑х на ее публикации в СССР был наложен запрет. Но в очередной раз история доказала, что правду заглушить невозможно. Свободное слово Лидии Корнеевны прорывалось в самиздате и в публикациях за рубежом. Ей посчастливилось дожить до перестройки и увидеть крах тоталитарной системы. В 1990 году Чуковскую наградили премией Сахарова «За гражданское мужество писателя».

Лидия Корнеевна умерла у себя дома в Москве 7 февраля 1996 года.