Петр СЕМАК: Актерской профессии надо служить, как самурай – господину

Однажды на репетиции «Короля Лира» Петр Семак очень устал и начал испытывать раздражение к режиссеру. Надоело! Только что закрепил интонацию, мизансцену, как тут же все меняется. То вроде бы договорились, что «зерно» Лира – Сталин, и вот ходит по сцене старый медленный генералиссимус. То вдруг нет, «зерно» Лира – кровосмешение. «Начинаем репетировать по новой версии, – вспоминает Семак, – ну и тут я срываюсь. Додин тоже срывается. Я ухожу с репетиции, Лев Абрамович кричит: «Петя, возьмите себя в руки, что такое!» А я не хочу брать себя в руки! Оделся, вышел, погулял… Вот такой был опасный момент в наших отношениях. Лев Абрамович мог всерьез обидеться. Потому что нельзя себя так вести. Трудно актеру на репетиции? Так ведь и режиссеру трудно, всем трудно. В общем, я походил по улице, отошел, позвонил – и вернулся».Петр Семак – ведущий актер Петербургского Малого драматического театра, народный артист России. Но популярностью, залогом которой сегодня является беспрерывное мелькание в телесериалах, он похвастать не может. В этом смысле он никакой не народный.

– В прежние времена театрального актера делало популярным кино. Теперь – телевидение. Вне зависимости от профессиональной квалификации артисты ныне делятся на «медийных» и «немедийных». Как и почти все «птенцы гнезда Додина», вы явно относитесь ко второй категории. Вас знают и ценят только завзятые театралы. Широкой известностью вы обделены. Вам это не обидно?- Когда я был помоложе, я, признаюсь, страдал от этого. Думал: «Какая несправедливость! Что мы, хуже кого-то?» Теперь успокоился.- Додин не разрешает сниматься?- Когда мы начинали, а это был 1985 год, он говорил нам: «Ну я бы понял, если бы вас позвал в свою картину Феллини. Так ведь нет, вас тянет сниматься во всякой ерунде». Мы отшучивались: «Лев Абрамыч, а откуда Феллини узнает о нашем существовании, если мы не снимаемся, пусть даже во всякой ерунде?» Но ему было неприятно, что его актеры будут мелькать в плохих фильмах.- Прямого запрета на съемки не было?- Прямого – нет. Была лишь установка, что театр – прежде всего. Мол, если вам так хочется сниматься – уходите из театра и снимайтесь. Но мы и театр не оставляли, и снимались. Правда, снимались совсем недолго. Когда мы были молоды, талантливы и хороши собой, наше кино – вспомните те времена – стало разваливаться. И мы оказались не у дел.- В отличие от многих режиссеров Додин берется ставить «Короля Лира» не потому, что у него в труппе есть «стопроцентный» Лир (к примеру, у Радлова таковым был Михоэлс), а потому, что эта пьеса вдруг овладела его режиссерской фантазией. Кто сыграет в ней главную роль – для Додина поначалу, как мне кажется, совершенно не важно. Лира в вашем театре репетировали несколько актеров, пока окончательный выбор не пал на вас. Приступая к репетициям, Додин сперва и сам не знает, что он хочет получить в результате?- Вероятно, не знает. Или, возможно, хитрит – делает вид, что не знает. Говорит: «Давайте искать, пробовать». Ведь бывает и так: у актера все данные как будто бы абсолютно подходят к роли, но в процессе репетиций то, что мы ищем, не возникает. Это у нас любимое слово – «возникает» или «не возникает». Так вот, «не возникает». А очень хочется, чтобы «возникало». Чтобы было точное попадание. Я в «Бесах» перепробовал двенадцать ролей, включая Варвару Петровну, и лишь в последний момент «возник» мой Ставрогин. А в «Дяде Ване» я сначала получил Войницкого. Но после первой репетиции Лев Абрамович сказал: «Вам, наверное, лучше попробовать Астрова». Ну вот я на Астрове и задержался. Сказал себе: «Ничего, еще успею Войницкого сыграть. Астров все-таки помоложе, и тоже замечательная роль».- Для актера, должно быть, это мучительно: настроился на одну роль, только начал вживаться в нее – получаешь другую. Но и эта другая – лишь этап между третьей, четвертой…- Да мы как-то привыкли к этому.- Внутритеатральную атмосферу, в которой и без того носятся вирусы зависти, ревности, такая практика, мне кажется, едва ли озонирует.- Да, бывает, искрит. Но это не зависть, не ревность. Скорее – обида.- Все-таки это болезненно для актерского самолюбия?- Очень болезненно. Я сам не раз попадал в такие ситуации. И тоже сильно переживал. Но проходило время, и я понимал, что, наверное, Лев Абрамович был прав. Как бы там ни было, до сих пор нам удавалось с этим справляться. Прежде всего – благодаря Льву Абрамовичу, который умеет найти нужные слова, утешить, дать попробовать что-то другое сыграть. Нет, мы пока с этим справляемся. Иначе давно бы разругались и разбежались в разные стороны.- Вы говорите, ваш Ставрогин «возник» в самый последний момент. Каким образом?- Совершенно неожиданным. У нас был гениальный актер – Володя Осипчук, мой однокурсник. Он в тридцать лет трагически погиб. И если бы он, как и предполагалось, играл Ставрогина, это был бы другой Ставрогин, совершенно не похожий на моего. Когда Володя погиб, Лев Абрамович начал искать актера на эту роль. Одно время репетировал Игорь Скляр, потом Сережа Курышев, Володя Захарьев… А Лев Абрамович то и дело говорил: «Кто еще хочет попробовать? Предлагайте». Я в какой-то момент предложил свою кандидатуру, но куда-то Лев Абрамович уезжал, потом вернулся, и по его глазам я понял: не видит он во мне Ставрогина. А за два месяца до премьеры Додин вдруг сам подошел и говорит: «Я помню, вы хотели Ставрогина попробовать. Давайте!» Я попробовал, ему понравилось. Он говорит: «Вы можете первый акт сыграть?» – «Когда? Через неделю?» – «Нет, завтра». – «Лев Абрамыч, да это же три часа кряду! Там текста десятки страниц!» – «Ну хотя бы своими словами, по смыслу, вы же знаете, о чем речь». И я всю ночь сидел в гримерке, учил текст. Выучил. Первый акт сыграл. Заслужил похвалу. А потом Льву Абрамовичу что-то стало не нравиться: «Нет, вы все не то играете!» Позже я понял: он меня провоцировал на какие-то уже сверхчеловеческие проявления. Он подходил, с тоской смотрел и говорил: «Петя, я понимаю, если бы это Марлон Брандо играл. Но вы же не Марлон Брандо». Специально задевал. И я на премьере страшно волновался, у меня коленки дрожали, руки тряслись. Первый год я играл Ставрогина очень плохо, по моему ощущению.- Кажется, в этой роли вы не чувствовали себя свободно. В каком-то интервью вы даже признались, что у вас был зажим – и внутренний, и физический.- Ужасный был зажим. Чрезмерное волнение сильно мешает. От него трудно освободиться. Спектакль очень длинный, и я не мог освободиться в течение всего спектакля. Мне все время казалось: вот я выхожу, все на меня смотрят и думают – ну какой это Ставрогин, зачем Семаку дали такую роль? И это меня мучило. А потом Евгений Лебедев мне рассказал, как они в БДТ выпускали «Идиота», где он играл Рогожина, и как он тоже волновался. Доволновался до того, что однажды в порыве отчаяния содрал с лица приклеенную бороду и заявил Товстоногову, что не пойдет на сцену. Он чувствовал, что врет сам себе в этой роли. А у него был друг, хороший доктор, который сказал: «Женя, такие роли без допинга не играются. Выпей стакан коньяку, это поможет тебе освободиться». И когда Лебедев в очередной раз содрал бороду и собрался было идти к Товстоногову отказываться от роли, он вспомнил совет своего друга и принял коньяку. И освободился. Роль пошла. Он играл ее без надрыва, легко, с удовольствием. Вот и мне он сказал: «Прими стакан – и с богом!» Я испугался. У нас это дело строжайше запрещено. Но рюмочку коньяку я все-таки выпил – и раскрепостился. В дальнейшем уже обходился без этого, пришла вера в себя.- Поставить «Бесов» в советские времена никто бы не позволил – верховенские и ставрогины правили страной. Ваш спектакль появился в 1991 году, аккурат подгадав к новой русской революции. А сегодня кто бесы, по-вашему?- Да мы сами! Все. Абсолютно.- Бесовщина – природная черта национального характера, неизбывная русская болезнь?- Я так не думаю. Бесовщина вненациональна. Она в природе человека – кто бы он ни был и где бы ни жил. Как только начинается шатание любого общества, любого государства, так тотчас эти бесы вылезают из людей. Воспользоваться ситуацией, кого-то обольстить, заманить, потопить, достичь вершины путем демагогии и обмана. Во времена всеобщей смуты «пустить Ивана-царевича»…- «Братья и сестры» идут в вашем театре уже 23 года. Каков сегодня зрительный зал? На что он больше откликается, если сравнивать его реакцию в день премьеры и теперь?- Когда играли премьеру, я это очень хорошо помню, было ощущение, будто атомная бомба взорвалась. Хоть уже шла перестройка, время-то было еще советское. И вдруг оказалось, что о чем-то, чего прежде запрещалось касаться, можно говорить с театральных подмостков. В зале сидело немало людей, переживших войну. Было много блокадников. Эта публика сопрягала происходящее на сцене с собственным житейским опытом. И чутко отзывалась на каждую реплику. Анфиса Петровна спрашивает Михаила Пряслина: «Так что же человека портит? Хорошая жизнь человека портит?» И Михаил не знает, что ответить. Говорит: «Да черт его знает, что нас портит!» Я вырос в селе на Украине, и моя мама, посмотрев наш спектакль, сказала: «Я помню, как отцы, мужья, сыновья, старшие братья возвращались домой с войны. Есть было нечего, пить было нечего, но как же все радовались, что человек вернулся! И пели, и танцевали… А потом и еда появилась, и выпивка, но радости не было». Выходит, нужна общая беда, чтобы люди стали братьями и сестрами?- Вам кажется, сегодняшний зритель такими вопросами не задается?- Сегодня в зале много молодых людей.- Для них история села Пекашино – что-то из области социальной экзотики? Просто страшная сказка о далеких-далеких, неведомых им временах?- Да нет. Сегодняшний зритель тоже все понимает. Одно дело смотреть кинохронику или телепередачу о жизни советской послевоенной деревни и совсем другое – увидеть эту жизнь в художественных образах, прочувствовать ее, испытать эмоциональный шок. Так что и сегодня на «Братьях и сестрах» люди и плачут, и смеются. Это потрясающе, когда зрители в театре одновременно и плачут, и смеются. Мы объездили с этим спектаклем полмира. Не поверите, американцы говорили, что это про них, японцы говорили, что это про них. Это спектакль общечеловеческий. В нем затронуты не только социальные проблемы. В нем – проблемы всемирного бытия, людской природы, добра и зла… Молодой зритель откликается еще и на то живое, что есть в этом спектакле. А живое в нем – это, на мой взгляд, актерское единение на сцене. Мы настолько понимаем и чувствуем друг друга, что зритель не может этого не оценить. У нас возникает то, что в других театрах не возникает. Там собираются артисты, возможно, даже хорошие, играют спектакль, возможно, даже неплохой, но живого искусства во всем этом мало. Потому что у них в театре иные отношения. Не такие, как у нас.- О том, каковы отношения в МДТ между актерами и художественным руководителем, ходит такая молва: театр строгого режима. Это самая мягкая характеристика, кое-кто выражается и покруче.- Режим и вправду строгий, но не в каком-то зловещем смысле. Атмосфера у нас не суровая. Она требовательная. Что касается якобы жестких отношений – ну так вокруг любого театра ходят легенды, в этом нет ничего удивительного. Вот и мы чего только про себя не наслушались! Да, были у нас и периоды чрезмерной строгости. Всякое было. Меня иногда спрашивают: теперь Додин стал мягче? Я со смехом отвечаю: «Да, он стал мягче. Он так долго и кропотливо выращивал этот сад, что, дождавшись плодов, может просто наслаждаться ими».- Все-таки он деспот?- А кто не был деспотом? Станиславский не был деспотом? Не был деспотом Товстоногов? Это входит в профессию. Режиссеру в репертуарном театре невозможно не быть деспотом. Без некоторой доли деспотизма, диктаторства не справиться с такими разными индивидуальностям, такими разными характерами. Вне жесткой дисциплины, и прежде всего без самодисциплины, невозможно создать на сцене что-нибудь стоящее.- Чего нельзя в вашем театре? На что абсолютное табу?- Нельзя быть равнодушным. Лучше быть несогласным, чем безразличным ко всему. Такой человек в нашем театре долго не выдерживает.- Вам легко в родных стенах?- Мне здесь комфортно – и в творческом, и в человеческом отношении. А легко ли? Вряд ли так можно ставить вопрос. В театре легко не бывает. Актер – жестокая профессия. Понадобились годы, чтобы я примирился с ней и понял: этой профессии надо служить, как самурай служит своему господину.