Первые сто строк

Мои сто строк – это мой дневник. Не обижайтесь, я пишу их не для вас. Я пишу их для себя. Поэтому они почти никогда не касаются политики и образования. Они о том, что мучит меня и тревожит, о невыполненных обещаниях и несбывшихся мечтаниях, о мгновениях, которые не забыть, как ни старайся, о потерях и обретениях, о людях, которых я любил и продолжаю любить. Я их пишу, чтобы понять, как живу и зачем живу. Не от нас зависит, когда мы придем на эту землю, и никто не спрашивает нашего согласия, может, поэтому, приходя в этот мир, мы всегда издаем крик то ли радости, то ли удивления или ужаса перед предстоящим, предчувствуя, что наступит день, когда мы снова закричим, “чтобы привлечь к себе внимание или позвать на помощь, а может, и затем, чтобы обругать того, кто крик услышит”. Или “чтобы знали все в безлюдном этом месте, что я живу, что я есть, и возможно также, что я знаю”. Какой это будет крик – “сигнал тревоги, но где-то в глубине в нем слышатся и нотки трусливой надежды. Или это крик, в котором уверенность абсурдная сливается с отчаянием. Одно лишь несомненно: что бы он ни значил, он длиться будет дольше всякого предела” – зависит от того, как проживать мы будем отпущенный нам век. Ведь никто из нас не знает, когда мы покинем эту землю и почему. Одни говорят, что нам никогда и не узнать этого: “мы для богов – что для мальчишек мухи: нас мучить – им забава”, а другие, напротив, утверждают, что “и перышка воробей не уронит, если Бог не заденет его пальцем”. Но с чем бы мы не согласились: с тем, что наша жизнь случайна и смерть тоже, или с тем, что в жизни и смерти заложен некий План, нам хочется “пути Творца пред тварью оправдать”, хотя это не осушает родники сомнения в душе. Я знаю, что неизбежно наступит миг, когда я уйду, как уже ушли мои многие близкие и родные, этого еще никому не удалось избежать, и казалось бы, что мне до того, где начало начал, но все-таки мучительно хочется понять и постичь, что же такое время, существовавшее всегда, и пространство, у которого нет ни начала, ни конца. Как бы нас ни любили, когда мы умираем, память о нас постепенно стирается с лица земли. Потому что и те, кто нас любил, тоже уйдут. Нас забудут. С этим надо смириться. Достаточно того, что любовь была. “Есть земля живых и земля мертвых, и мост между ними – любовь, единственный смысл, единственное спасение”.
Однажды я поймал себя на том, что, садясь за “сто строчек”, я словно смываю весь грим своих масок и ролей (от них никуда не деться: вся жизнь – театр, и люди в ней актеры; мы вынуждены играть в этом театре; действие длится изо дня в день, и маски прирастают к нашей плоти) и становлюсь таким, какой я есть. Мы разучились быть искренними. Даже сами с собою. Поначалу мне казалось, что каждый раз я словно раздеваюсь перед всеми на огромной площади. Но, к счастью, я вспомнил, как когда-то в университетские годы решил перед лекциями искупаться в Днепре. Пока я плавал, у меня унесли сандалии, джинсы и рубашку, и, выйдя из воды, я оказался почти голым. На пляже на меня никто не обращал внимания, но когда я сел в автобус, объяснив водителю, что со мной приключилось, не было человека, который бы не прокомментировал мою наготу. Пока ехали до общежитий, всякое было: от просьб к водителю высадить меня до предложения отвезти в психбольницу. И только одна бабушка, войдя на какой-то остановке и усевшись рядом со мной, сказала: возьми газету – ноги прикрой, а на плечи платок мой набрось – и не обращай ни на кого внимания, представь себе, что ты в пустыне. Я закрыл глаза и увидел место, где, сколько ни иди – хоть сто дней, – с места не сдвинешься, все равно вернешься к тому же бархану с теми же складками, выложенными ветром, где горизонт на севере неотличим от горизонта на юге, а темные холмы на востоке – от темных холмов на западе; где камешек на вершине бархана кажется громадным валуном, идешь ли ты к нему навстречу или удаляешься от него. Вспомнив это, я понял, что есть один выход – быть предельно честным, писать так, словно написанное предназначено лишь для меня одного. И тогда “ни синие небеса, ни темный песок, ни круглый горизонт, ни подъемы, ни спуски” не будут противостоять друг другу, они составят то единственное, что есть у каждого из нас, – жизнь.
…Почти все наши открытия приходятся на детство и юность. Чем больше мы живем, тем меньше их делаем: мир кажется давно постигнутым, жизненные принципы четко сформулированными, все лучшие книги прочитаны. У нас нет сил и времени на открытия, живя по инерции, но в бешеном ритме, мы страшно устаем от монотонного бега по наезженной колее. И все же иногда вдруг услышишь музыку, которую никогда раньше не слышал – например, “Море” Дебюсси, – и начинаешь ее слушать снова и снова, или прочитаешь книгу, о которой только знал, что она написана и где-то в мире издана, или случайно увидишь, забредя на выставку в музей, в дальнем углу картину, перед которой простоишь час, или услышишь обрывок разговора за соседним столиком в парижском кафе – и взглянешь на мир вокруг себя совсем по-другому. Об этих маленьких открытиях я буду писать в этом году. Для себя. А вы уж сами смотрите, читать это или не читать…

Петр ПОЛОЖЕВЕЦ