Первые сто строк

Недавно мои английские друзья прислали мне толстенную книгу. Это были только что вышедшие из печати “Дневники” Дерека Джармана, британского кинорежиссера и художника, умершего десять лет назад от неизлечимой смертельной болезни. Когда-то давно, будучи в Лондоне, я брал у него интервью. Он был уже болен и почти не показывался на публике. Его секретарь посоветовал мне вначале связаться с Институтом кино, а уже потом они постараются найти мне возможность встретиться с режиссером. Не успели мы договорить, как трубку, узнав о том, что я из России, взял сам Дерек.

На следующее утро я был у него дома, расспрашивал о фильмах, как он их снимал, об актерах, с которыми работал, о тревожных, словно кровоточащих, холстах в красных тонах, спрашивал, почему он взялся делать фильм о великом математике и философе Людвиге Витгенштейне, написавшем совсем молодым в своем “Логико-философском трактате”: “Мистики правы, но их правота не может быть высказана – она противоречит грамматике”. (Недавно, читая Григория Померанца, последнего живого российского классика-мыслителя, я наткнулся на его рассуждения о том, что различия становятся непреодолимыми только в логически организованной речи и что они снимаются в абсурдных высказываниях, поэзии и в молчании. Как пример любящие, которые знают: если любовь заходит в тупик, надо замолчать и подумать о том, что их любовь больше того, о чем они спорят). Но тогда я еще не читал Померанца и спросил Джармана: “Вы сказали в одном из интервью, что знаете, сколько вам осталось, и что вас не страшит смерть, а страшен сам процесс умирания, но что дает вам силы держаться?” И он, не задумываясь, ответил: “Любовь”.

Чашка с кофе еле заметно дрожала в исхудавших пальцах. “Я люблю эти цветущие гардении на подоконниках, они похожи на только что вскипевшее молоко, которым меня поила в детстве мама. Я люблю эти серые тучи, почти ползущие по мостовой. Я люблю Тильду Свентон, снимавшуюся во многих моих фильмах. Я люблю Кевина Коллинза, ухаживающего за мной. И свой коттедж на берегу моря, где я создал сад из камней, ракушек, из бревен, выброшенных на берег морем, и где посадил растения, которых нет ни в одном традиционном английском саду, они растут на задворках, на дюнах, их никто не культивирует, никто не заботится о них. Я знаю, что, если я уйду, я потеряю все это…”

После беседы он пригласил меня поужинать вместе в соседнем кафе. Он ел какой-то специально для него приготовленный супчик, пил минеральную воду и, наблюдая за мной, как я стеснительно жую свой бифштекс, запивая его красным вином, сказал: “Не мучайтесь, ешьте, не обращая на меня внимания. Мне уже не хочется ничего, кроме спокойствия. Я бы сидел все оставшееся мне время на берегу океана, наблюдая, как восходит солнце и как оно садится, прощаясь с ним каждый вечер навсегда”. Дерек пригласил меня на премьеру “Витгенштейна”, которая должна была состояться через несколько дней. Зал неистовствовал. Джарман был смертельно уставшим и еле улыбался. Потом его не стало. Остались неразобранные бумаги, дневниковые записи, письма, заметки на полях прочитанных книг и журналов. Кевин Коллинз, которого он снимал почти во всех своих фильмах, уехал из Лондона, поселился на берегу океана в знаменитом коттедже Дерека, нанялся в местную рыболовецкую артель и стал по выходным разбирать архив режиссера. Рыбаки не сразу приняли его за своего, он был пришельцем, чужаком, они ни фильмов дерековских не видели, ни книг его не читали, ни на выставках картин не бывали. Кевин выходил с ними в море, сражался со штормами, сортировал рыбу, возвращаясь на берег, выпивал пинту пива в местном пабе, а потом садился за оставленные своим другом бумаги. Так длилось семь лет.

Наконец вышла книга, та самая, которую мне прислали из Англии. Когда Кевина спросили на презентации, что он теперь будет делать, тот ответил: “Жить. Может быть, постараюсь снова стать актером. Эти семь лет научили меня тому, о чем так часто говорил Дерек и чего я не понимал по молодости: “И если есть на свете превосходство, То только превосходство ТИШИНЫ”.

Петр Положевец