Неведомо куда, неизвестно зачем. Рассказ

Завтра праздник. Но чему радоваться? Ведь за ним вынужденный отпуск без оплаты. Целая неделя! Впрочем, за рабочие дни теперь тоже не платят. Зарплата вообще просто смешная при нынешних-то ценах, и ту не дождешься. А на что дочек кормить? Заготовленные женой запасы к зиме – всякие там соленья-варенья – уже подъедаются. Потом хоть медведем в берлогу заваливайся лапу сосать. Да и там достать может какой-нибудь начальственный охотничек, чтобы азарта ради завалить намертво вместе с малыми медвежатами…

Ожесточенный Сергей Иванович плюнул на грязный пол. Раньше бы никогда себе такого не позволил. Раньше! Тогда чистый и уютный, как родной дом, весь цех деловито гудел станками. А на него, мастера Сергея Ивановича, даже классные специалисты из КБ посматривали с уважительной признательностью. Нынче смотреть некому, так же как и работать. Разбежался рабочий народ кто куда. Всего семеро вместе с мастером в цехе остались, чтобы клепать самоварные ручки. Это при оборудовании, которое на космос работало. Тогда ракеты, сейчас самовары. Тьфу!

В мастерской при цехе, куда уединился Сергей Иванович, он тупо уставился на стол, заваленный давно не нужными подрядами. Что же делать? Как жить-быть дальше?

Здесь его и нашел заводской врач Максимыч, чей преклонный возраст позволял ко всем обращаться с ворчливой дедовской строгостью.

– Сергей, ты почему за анализами не заходишь?

После того как Сергей Иванович вяло отмахнулся, скрипучий голос Максимыча окреп, зазвучал напористо:

– Разве можно так относиться к своему здоровью, мил человек? Предупреждаю, что ты на грани нервного срыва. Тебе необходимы положительные эмоции.

– Ну и где же их взять?

– Уж, конечно, не здесь. – Максимыч с осуждением оглядел захламленный кабинет.

– Не здесь, – подхватил Сергей Иванович и с горечью продолжил. – И вообще не в нашем городе.

– Да ты, мил человек, совсем пессимистом стал.

– Потому что надоело! Осточертело! Вот так моя душа перестроилась, что жить неохота…

Глаза у Максимыча, обычно слегка затуманенные старческой слезой, вдруг остро, по-молодому блеснули.

– Так действуй, если надоело! Мужчина ты или кто? Нас на Соловках за это расстреливали, а тебя даже в тюрьму не посадят! Депутат называется…

Ошарашенный таким напором, Сергей Иванович беспомощно заморгал вслед Максимычу, шарахнувшему за собой дверью. Действовать? А что он может, хоть и выбрали депутатом. Разве что навести порядок на столе, чем вряд ли облегчит душу.

Когда-то здесь стояла вазочка с цветком – пунцовую гвоздику сюда приносила практикантка Оля. Оля-Олененок… Она зажигала для него этот веселый живой огонек на гибком стебле, унизанном серебристыми, подвижными, точно ртуть, пузырьками воздуха. При Оле все почему-то добрели, как-то подтягивались. Может, хотели выглядеть настоящими мужчинами рядом с хрупкой девчушкой, чья милая улыбка размягчала любого и каждого. Никто при ней не позволял себе смять замусоленный окурок о подоконник или сорваться на крикливую брань. А теперь вот ни гвоздики, ни вазочки. Да и зачем они ему без Оли? Далеко-далеко уехала после короткого знакомства. Теперь они лишь изредка обмениваются письмами. Он отправляет ей вырезки из технических журналов, она присылает ему засушенный миндаль. В его городке с горбатыми от метелей, многослойными сугробами, где низкое небо подпирают тусклые столбы света от уличных фонарей, прозрачные лепестки юга кажутся чудом. Невесомые, они ложатся на ладонь, слишком грубую для них, и тогда голый клен под окном, закоченелый от мороза, напоминает о весне, которая обязательно придет.

Отогретый воспоминаниями, Сергей Иванович ринулся к сейфу и быстро открыл его. Тут, внизу, под ведомостями с отчетами хранились Олины письма. Он наперед знал, что стоит вчитаться в них, как потянет неведомо куда, неизвестно зачем, нахлынут невнятные, а потому особенно опасные чувства. Выпускать их из-под контроля разрешалось очень редко, только при таких вот участившихся приступах беспросветной тоски. Ничего тогда не спасало, кроме этого испытанного средства. Ни любящая жена, ни любимые дочки, ни верные друзья-товарищи. Каждым из них он дорожил по-своему, но счастлив не был ни с кем. Только с Олей. Счастьем было уже видеть и слышать ее, просто любоваться ею. А потом без конца вспоминать, как она прощально провела своими прохладными ладошками по его вспыхнувшим щекам…

Нет, это невыносимо! Какой-то там парень, уже жених, по-хозяйски берет ее под руку и, наверное, ничего особенного не испытывает при этом. А он здесь шалеет от одной лишь призрачной надежды, что однажды вызовет междугородная и телефонная трубка заговорит Олиным голоском. Пока еще не отключили на заводе связь за неуплату… Оля-Олененок! Неужели те считанные минуты, о которых исступленно мечтает он, не стоят всей его такой никчемной теперь жизни?

Не заметил на этот раз Сергей Иванович, как добрался до дома. Прямо в полушубке и шапке присел к столу, отчаянно-несчастный, на все готовый. Схватил припасенный женой для новогодних поздравлений телеграфный бланк и написал: «Оля, будь со мной, остальное не имеет значения».

– Ты куда собрался так поздно, Сережа? – вопросительно подняла заострившийся подбородок бесплотной тенью скользнувшая в дверь жена.

Мгновенный укол совести Сергей Иванович заглушил нарочитой грубостью:

– Не твое дело!

И пошел, почти побежал отправлять телеграмму.

А через три дня прилетела на «ИЛе» Оля. И словно в ее честь выдался необычно погожий денек, какие редко случаются зимой. Пронзительно белел снег на берегу ледяного округлого пруда, почему-то названного Долгим. В кружевной тени от березы улыбалась счастливая Оля. Но сейчас милая Олина улыбка казалась Сергею Ивановичу непростительно беспечной. «Что это, – прикидывал про себя, – преимущество или недостаток молодости – решать с легкостью самое трудное? Ведь отказалась от работы и жениха, серьезная девушка вряд ли поступила бы столь опрометчиво».

Почувствовав его отчужденность, Оля встревожилась.

– Что с тобой?

– Знаешь, сколько всего на меня навалилось, – виновато пожаловался Сергей Иванович. – Дочки мои загрипповали… А завтра мне вести наших людей на митинг протеста, правда, зарплату я из директора все же выбил! Прости, – спохватился он. – Что это я все о себе, а ты как?

– Разве мои заботы сравнишь с твоими…

Уж эти вечные заботы! И самой обременительной, главной из них стала сейчас Оля… Вроде бы все у них так, как мечталось три дня назад. Только тех чувств нет. Сумасшедший порыв его, вырвавший ее оттуда и перенесший сюда, незаметно угас, оказался мимолетной блажью больной души, которая выздоравливала теперь в муках раскаянья.

– Что я наделал!

Оля вздрогнула. Преодолевая сопротивление, заглянула ему в глаза, тут же поспешно прикрытые заиндевелыми ресницами, и отшатнулась от того, что успела заметить в них. Это был приговор. Обостренным женским чутьем она угадала его. И вся вжалась в пальто из кожзаменителя, панцирем застывшее на морозе, по-черепашьи втянула шею и руки, как будто можно было спрятаться от того, что с ужасающей неизбежностью надвигалось на нее.

– Сереженька!

Отчаянный Олин призыв словно пронзил его насквозь. Несбыточная мечта Оля-Олененок! Как жить дальше без мечты? Вместе нельзя и врозь тоже. Душившая боль прорвалась всхлипом. Мужчина заплакал, как ребенок перед потрясенной девочкой.

– Ты презираешь меня? Но я не могу, не могу бросить семью и завод!

И ей сразу стало не до себя, потому что он страдал. Распрямилась, вытянулась стрункой. Сбросив варежки с расжавшихся кулачков, с каким-то материнским всепрощением провела холодными ладошками по его горячим и влажным от слез щекам.

– Ну что ты, Сереженька. Я еще больше люблю тебя и уважаю за то, что не можешь бросить, предать их. Завтра я уезжаю, слышишь? Но если тебе будет плохо и ты опять позовешь меня, обязательно приеду, хоть на день, хоть на два. Только позови!