На воздушных путях перекличка

От испанской католички до Самуила Маршака

Меньше всего в рецензии на книгу Елены Погорелой «Черубина де Габриак» хочется писать о Черубине де Габриак, но все-таки придется. За этим чарующим именем скрывается самая эффектная из литературных мистификаций, разыгравшихся в художественных кругах Петербурга начала прошлого века. К 1909 году, когда развернулась эта история, стал очевиден кризис самого элитарного поэтического движения тех лет – символизма. Авторитет его лидеров все еще был невероятно высок, но среди молодых авторов уже шла напряженная работа по поиску новой эстетики. Ядро нового журнала «Аполлон», призванного быть трибуной постсимволизма, составляли мужчины – Иннокентий Анненский, Николай Гумилев, Максимилиан Волошин, Михаил Кузмин.

Издание, стремившееся к открытию новых поэтических территорий, нуждалось в новом женском поэтическом голосе, и именно поэтому, по словам автора рецензируемой книги, так неожиданна и резка была слава Черубины (разумеется, в узких редакционных кругах). Ее стихи, стихи рьяной католички испанского происхождения, не могли не пленить редакцию «Аполлона», а туман, окутывающий таинственную фигуру, дразнил воображение главного редактора Сергея Маковского, который заочно влюбился в Черубину. Соль всей этой истории в том, что никакой испанской католички не было, от ее лица говорила молодая поэтесса Елизавета Дмитриева.

Начинающая и не слишком яркая художница, она занимала свое – весьма скромное – место в негласной иерархии петербургского бомонда, вызывая благожелательный интерес, не подразумевающий сколько-нибудь серьезного отношения. Постепенно в нее влюбились Гумилев и Волошин, и если мачизм первого проявился по отношению к ней в худших чертах, то коктебельский парижанин стал для Дмитриевой чутким и внимательным партнером. Он увидел в поэтессе талант, забитый многочисленными комплексами, и для реализации ее амбиций Волошин придумал идеальную поэтическую маску – Черубину де Габриак. Развитие этой грустной, нелепой и даже трагичной истории подробно описано в разных источниках, среди современников лучше всех об этом рассказали Волошин в мемуарном тексте «История Черубины» и Марина Цветаева в гениальном очерке «Живое о живом». Для тех же, кто предпочитает более дистанцированный взгляд, теперь есть лаконичная, взвешенная и в меру пристрастная книга Елены Погорелой.

Исследовательница детально излагает все перипетии запутанного габриаковского сюжета, рассказывает о спорных моментах, сравнивает оценки разных литературоведов, привлекает архивы и демонстрирует довольно широкую панораму проблем, существующих вокруг мистификации, вплоть до очерка о влиянии Черубины де Габриак на Ахматову и Цветаеву. Пожалуй, у этой книги есть лишь один значительный минус (вполне возможно, в нем виновато издательство) – это ее название. Все-таки перед читателем оказывается биография Елизаветы Дмитриевой, а не выдуманной испанской католички, и между ними есть существенная разница. В 1909 году, когда разыгралась «петербургская чертовня», жизнь поэтессы не закончилась, ее ждали еще два десятилетия, которые также подробно описаны Погорелой. И если очерк о Черубине – добротный, но все-таки пересказ хорошо известных событий, то вот последняя часть биографии оказывается сложнее и оригинальнее.

Настоящий поэтический дар раскрылся в Елизавете (которая вышла замуж и стала Васильевой) лишь в начале 1920‑х, после странных и страшных лет, полных мистики, войн и революций. Оказавшись в «белом» Краснодаре, она создала собственный литературный мирок, альтернативный любым иерархиям. Здесь она склонила юного Маршака к поэзии для детей, здесь она оказалась в центре собственного микроканона, включающего авторов, до сих пор не вписанных в историю литературы, хотя прекрасно изданных и прокомментированных. Евгений Архиппов, Дмитрий Усов, Вера Меркурьева – эти имена сегодня важны лишь для специалистов, хотя их стихи достойны любой антологии. Елизавета Васильева (а точнее, ее юношеский двойник) в этом ряду известнее всего, но и ее известность измеряется в первую очередь приближенностью к классикам Серебряного века, причем именно враждебное отношение одной из «богинь» (Ахматовой) надолго вычеркнуло ее из истории литературы даже для тех, кто мыслил не в советских категориях.

В свою очередь странное сообщество вокруг Васильевой оказалось в своеобразном вакууме, существуя практически без журналов, редакторов, гонораров. Но не было в нем и салонной эстетики подмигивания, просто все окружение поэтессы действительно верило в служение – вполне, кстати, оккультное – искусству как божественной сущности, не нуждающейся в публичности. Вряд ли этот прекрасный морок был банальным эскапизмом, простой терапией в разрушающемся мире. Скорее это можно назвать перекличкой на воздушных путях (по Ахматовой) или золотым сном (по Волошину). И вот в этой альтернативной реальности роль Васильевой принципиальна и незыблема, в то время как каноническая история Серебряного века может обойтись лишь мимолетным ее упоминанием. Черубина де Габриак – трагичный анекдот, а Елизавета Васильева в окружении Архиппова и Усова – удивительное явление, в очередной раз напоминающее о неисчерпаемости, непознанности русской культуры прошлого века. Именно благодаря этому изящная книга Елены Погорелой обретает особый объем – такое забывать не стоит.

Елена Погорелая. Черубина де Габриак. Неверная комета. – М. : Молодая гвардия, 2020. Серия «Жизнь замечательных людей». – 329 с.

Валерий ОТЯКОВСКИЙ