Люди и баллы

Часть третья.

Время перемен

Когда я думаю о современных школьниках последних двух лет, я прихожу к выводу, что в последнее столетие было лишь одно поколение, которое с ними сравнимо, – это поколение моего детства и моих школьных лет.

И тогда, и сейчас школьники оказались вовлечены в события мирового масштаба и мирового значения. Не как свидетели (вспомним слова Пушкина о лицейских годах: «Чему, чему свидетели мы были»), а как непосредственные участники этой изменившейся жизни.

И тогда, и сейчас это было время трудное, напряженное, трагедийное. Раны, болезни, смерти. Каждый день в последние годы сводки о заболевших, умерших, спасенных… И если в нашей стране потери войны и потери эпидемии несравнимы, то в США уже сейчас умерло больше, чем страна потеряла во время войны за все ее годы. И тогда, и сейчас это были годы героического сопротивления и побед, купленных мужеством и профессионализмом. И тогда, и теперь жизнь усложнялась, стала труднее, многое привычное становилось недоступным. Уровень повседневной жизни и в работе, и в быту ощутимо усложнялся и часто столь же ощутимо опускался.

Но только в одном в жизни школы и самих учащихся это время и то время оказались несравнимы. В школе изменилось лишь одно – мальчики и девочки стали учиться в разных школах, и не везде. Я был в русской деревне в годы войны. Деревня без мужчин, не считая подростков и стариков. Советская школа в большинстве случаев была школой с преобладанием педагогов-женщин. И здесь эти роковые изменения так остро не чувствовались. Хотя сам я учился в школе, где директор, учитель истории, учитель химии, учитель физики были мужчинами непризывного возраста.

Но самое главное – содержание уроков, методика уроков ни в чем не изменились. Другое дело, что сейчас, когда опубликованы архивы Минпроса, мы узнали, что качество преподавания значительно ухудшилось. Даже в Москве число второгодников росло.
Вот почему 25 января 1944 года приказом народного комиссара просвещения В.П.Потемкина «О социалистическом соревновании в школах» социалистическое соревнование по учебе было запрещено. Ведь «социалистическое соревнование, механически переведенное из области производства в учебную работу в школе, вредно отражается на качестве обучения и дисциплине школы… во многих школах формальные показатели успешно растут, а действительно учащиеся не становятся грамотнее и образованней». Все это «приводит к искусственному завышению оценок успеваемости, ослабляя требования учителей к учащимся». Когда я узнаю, что в школе проходят педсоветы, на которых обсуждается самая главная проблема – потеря трех пунктов в рейтинге школы, – мне становится не по себе. Тем более что считают лишь те показатели, за которыми стоят экзамены. И какая-нибудь литература, которую сдают 5-7%, погоды не делает, и к ней, как говорил Маяковский, «отношение плевое».

Дело было, конечно, не в точности цифр. Война шла к победному концу. И нужно было думать о том, что будет после войны. Перед страной стояли грандиозные задачи. Восстановить все разрушенное на огромном пространстве от Волги до западной границы. Создать атомную бомбу. И ракеты, которые могли бы ее доставить по нужному адресу.

Требовались иные кадры. Школа во многом определяла возможности движения страны во всех областях.

То, что происходит сейчас, совершенно другое – меняются содержание образования и технологии уроков. Об этом точно сказано в книге Евгения Ямбурга «Коронация всея Руси»:

«Обрушились краеугольные камни фундамента образования, на которых оно зиждется от века. Короче, полный обвал.

Мир коренным образом изменился, и другим уже не будет, что надо иметь мужество принять как данность. Всем людям, включая педагогов… Случилось то, что случилось, и пандемия кардинально изменила ситуацию во всех сферах жизни, включая школу».

Естественно, на эту тему шли ожесточенные споры.

Одни говорили о конце модели старой школы, старого урока, старых технологий.

Другие предупреждали об опасностях именно такого головокружения от предстоящих успехов, на которые было столько надежд. Ограничусь выступлением Анны Кузнецовой, тогда Уполномоченного по правам ребенка при Президенте РФ («Российская газета», 3 марта 2021 года): «Исследования показали: у 42% школьников выявлена депрессия, у 83% – неблагополучные психические реакции, у 73% – ухудшение в зрении. О качестве знаний я даже не берусь судить. Мы проводили опросы среди детей. И если до введения «дистанционки» вопросы образования волновали 18 процентов детей, то после – 40. Это главная болевая точка прошлого года. И она навсегда закрепит приобретенные позиции за очным образованием. Мы все наелись «дистанционки». И больше не хотим».

Третьи ищут компромисс. Вернусь к книге Ямбурга: «Сложилось так, что на сегодняшний день педагогическая практика определила педагогическую теорию. Это не означает, что наработанные столетиями со времен Яна Амоса Коменского дидактические подходы устарели. Когда я слышу утверждения о безнадежной архаике урока, место которого должна занять проектная деятельность учащихся, то напоминаю безоглядным модернистам образования о том, что колесо древнее урока, но ни одна современная машина без него не обходится. Разумеется, урок сегодня должен быть дополнен проектной деятельностью, индивидуальной работой в чатах и другими формами трансляции знаний».

Нужно учесть и то, о чем говорила на круглом столе Общероссийского народного фронта эксперт ОНФ и лидер общественной организации «Совет матерей» Татьяна Буцкая. Она сказала и о том, что за последние годы сильно упал авторитет учителя.
«Причин много, но одна из них – обесценение школьного аттестата. Для родителей главное – успешная сдача ЕГЭ и ОГЭ, и ставка делается не на учителей, а на репетиторов. А педагогов по непрофильным предметам рассматривают как помеху на пути к основной цели. Такое отношение передается и детям».

Позволю себе три замечания к этим горьким словам. Не берусь судить обо всех предметах, но в преподавании даже «профильной» литературы, когда ее сдают, казалось бы, необходимое отбрасывают на обочину, потому что его нет в самих экзаменах.

А такой подход на экзаменах влияет и вообще на преподавание литературы в школе: экзамены задают систему координат и систему ценностей.

И вот о чем следует сказать. Еще несколько лет назад журнал «Вопросы образования», который издает ВШЭ, опубликовал статьи, убедительно доказывающие, что результаты ЕГЭ, а также поступления в вузы, особенно так называемые топовые, во многом определяются материальными возможностями родителей. Онлайн-образование поднимает роль офлайн-репетиторства, которое становится дороже. Не говорю уже о том, что репетиторство все больше и больше определяет и показатели школ в их рейтингах.

Сегодня прочитал в «Независимой газете» о том, что многие беды преподавания в школе определяются качеством подготовки будущих учителей в вузах. Не берусь судить о том, чего не знаю. Но бесспорно: что пожнешь при приеме в вуз по результатам ЕГЭ, то, возможно, и будешь потом сеять на уроках в школе.

Конечно, важно знать, как через все сложные ситуации прошли и наши ученики. Но широких исследований в этом направлении, насколько я знаю, нет. Так что приведу две небольшие цитаты из газетных статей.

Одна – из «Учительской газеты» – об общемировом положении дел: «Почти полтора миллиарда учащихся в 188 странах испытывают на себе неуверенность в завтрашнем дне и непредсказуемость действий властей. В феврале 2021 года менее 40% школ в 33 странах были вновь открыты для очного обучения. Естественно, жизнь педагогов, родителей, детей кардинально изменилась. Многие страны с тревогой сообщают о массовом уходе учителей с работы, люди не выдерживают напряжения, перегрузок».

Другая статья – из «Московского комсомольца» – рассказывает о размышлениях одного из учителей: «Ольга Александровна преподает математику 21 год и утверждает, что на ее памяти ученики 9-11‑х классов в преддверии экзаменов пребывали в таком расслабленном состоянии впервые: «Появился какой-то наплевательский пофигизм. Причем изменилось отношение не только школьников, но и их родителей. Это связано, думаю, с длительной «дистанционкой». Она расслабляет, создает иллюзию какой-то несерьезности учебы, что ли. И у тех и у других появилось ощущение, что к ним отнесутся снисходительно».

В 2021 году на итоговом сочинении одно из направлений было определено как время перемен. Вот если бы обо всем этом рассказали сами ученики, мы бы многое узнали. Но они не написали и не могли бы написать. Почему? К ответу на этот вопрос – главный вопрос – мы и перейдем.

Хочу предложить не очень большой педагогический эксперимент. Вот мое сочинение на тему «Время перемен».
«Плохо помню свою начальную школу. Только учительницу. Помню, как под ее руководством мы, окуная кусок бумаги в чернила, замазывали портреты Тухачевского и Блюхера в учебной книге. Помню, как на школьном дворе в куче угля я нашел кусок угля с отпечатками первобытного папоротника.

В мае 1941 года я окончил начальную школу.

А завтра была война. И с первого ее дня – 22 июня 1941 года – до последнего – 9 мая 1945 года – я прожил рядом с ней.

Правда, я тогда еще не знал, что весной 1941 года в Латвии в возрасте 103 лет (спасибо за гены) умер мой прадед. Какое это великое дело – умереть вовремя! Придут немцы и всех родственников и неродственников уничтожат.

Моя тетя, мы жили вместе, была учителем математики в школе. Еще зимой они получили в школе письмо из Анапы. Школа Анапы предлагала московским учителям провести лето у них, расположившись в школе. Вместе с тем просили о приюте для их учителей в московской школе.

И вот 21 июня 1941 года моя тетя со мной, учительница из ее школы с сыном моих лет отправились в Анапу. 22 июня 1941 года в 11 часов 55 минут наш поезд отошел от станции Ростов. Через пять минут по радио выступил Молотов. Мы в поезде о начале войны узнали только в 5 часов. На каком-то полустанке многие пассажиры сбрасывали вещи и сами спрыгивали на платформу.
Но два обормота, один из которых через 80 лет пишет это сочинение, кричали: «Ура! Война! Едем дальше!»

И поехали. Не помню, на чем мы добирались до станции Туннельная, до Анапы. Но вижу как сейчас – навстречу нам шла артиллерия.

Через несколько дней стало ясно, что надо уезжать. Ползли слухи о том, что вот-вот немцы высадят в Анапе десант. Но поезд на Москву уже шел окружным путем через Сталинград. В Сталинграде стояли несколько часов. Так что могу смело сказать, что во время войны я был и в Сталинграде. Учительница из тетиной школы предложила остаться в Сталинграде: все равно детей из Москвы будут эвакуировать, а Сталинград в таком глубоком тылу! И здесь живет одна из ее сестер… Но поехали в Москву.

А в начале июля 1941 года нас, детей работников здравоохранения Москвы (мама работала в больнице), без родителей увозили на пароходе в эвакуацию. Где-то около Казани я проснулся от страшного крика. Оделся, вышел на палубу. На наш пароход провожали мобилизованных. Провожали как на смерть. Я тогда, конечно, не понимал значения всего того, чему стал свидетелем.
Но крик этот я помню всю жизнь. Как и сейчас, ровно через 80 лет.

После двух перемещений нас разместили в Вольске, в детском доме для глухонемых. Куда дели детей, не знаю. Через 50 лет я прочту постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) от 22 августа 1941 года «О детях, эвакуированных из Москвы и Ленинграда». В первом же пункте Оргбюро потребовало от крайкомов, ЦК и наркомпросов союзных республик, от Наркомздрава СССР «обеспечить все интересы эвакуированных детей приспособленными в зимних условиях помещениями». Обеспечили. Хотя отапливался в детском доме только один этаж, где мы и жили.

От ужина мы оставляли кусочек черного хлеба и поджаривали его на решетке голландской печи. «Неужели, – грезил я, – настанет такой день, когда можно будет пойти в булочную и купить хлеба сколько захочешь?!» Было ли в моей дальнейшей гастрономической биографии что-нибудь более желанным?

В детском доме мы должны были ходить в школу. Но часть ребят, в том числе и я, школу нередко прогуливали. Или выбрасывали в форточку лыжи и на целый день уходили в лес. Или два-три человека отогревались у печки на почте. Или в холодной библиотеке смотрели картинки в журналах. В школе каждый день выдавали по маленькой булочке. Моя соседка по парте отдавала булочку мне, детдомовцу.

В Вольске я впервые стал заходить в книжный магазин. Ничего не покупал, только смотрел. Лишь однажды в букинистическом отделе за 6 рублей 20 копеек купил маме книгу о ее любимом Чехове. Эта первая самостоятельно купленная мною книга хранится сегодня у меня. Она стала первой в большой коллекции книг о Чехове, которую я создал за всю свою жизнь.

По вечерам собирались в нашей большой палате. В палате были ребята разного возраста. Самым младшим был я. Приходили девочки, вожатые, воспитатели. Разговаривали, спорили. Пели песни. О чем разговаривали, я не помню. О, если бы я тогда понимал, что это и есть самая настоящая История! А пели, насколько я сейчас понимаю, песни из так называемого блатного репертуара, в основном грустные и печальные. Ни одной советской песни я не помню. В шкафу лежали неиспользованные классные журналы. Их расхватали. И друг у друга переписывали песни. Мальчики переписывали. Помню только одну – про то, как по Чуйскому тракту бежит бродяга с каторги: «Хлебом кормили крестьянки меня, парни снабжали махоркой».

Точно и ярко запомнился один эпизод. На середину комнаты вышел десятиклассник, протянул руки вперед и, потрясая ими, о чем-то страстно и взволнованно заговорил. Ни единого слова из всего, о чем он говорил, я не понял. Лишь одна, последняя, фраза осталась в памяти: «Карету мне, карету!» Так вошел в мою жизнь Грибоедов. Потом в Тбилиси я навещу его могилу. И еще позже напишу книжку об опыте изучения «Горя от ума» в школе. Я тогда трем ученикам, каждому в отдельности, поручил на карточки разнести все строки, в которых хоть что-нибудь говорилось о прошлом Чацкого, а потом разложить эти карточки на столе в хронологическом порядке и написать биографию Чацкого.

А на другой день я увидел заплаканные лица старших девочек, вожатых, воспитательниц. И этого юношу, и других его ровесников призвали в армию. Мало кому из них дано будет вернуться живым. Может быть, это прозвучит и не совсем корректно, но строки Ахматовой: «Я была тогда с моим народом, // Там, где мой народ, к несчастью, был» – отзываются и в нас, детях, подростках того времени.

В Саратове в эвакуации жили мои родственники. Они и взяли меня из детского дома к себе. На новом месте ходить в школу я не стал. Но был при деле. В Саратове без карточек и талонов продавали по твердым ценам бутерброды – обычно с сыром, по два в руки. Ломтик хлеба и тонкий ломтик сыра. Стоять за ними нужно было по три-четыре часа. Это и было моей ежедневной работой».