На чтение: ≈ 21 мин.Что ищу я в писателях? Ту, может быть, единственную черту их характера, которая смогла сделать их “непотопляемым кораблем”. Для одного – это неустанная, юная до старости влюбчивость в молодых людей. В других – религия. В третьих – их феноменальная образованность и жажда общественной деятельности. Но что согревало сердце Бунина, пережившего в эмиграции многих своих ровесников и умершего всего за четыре года до моего появления на свет?
В годы второй мировой войны все в том же Париже Зинаида Гиппиус напишет в своих мемуарах, что Бунин был односторонним человеком. Впрочем, на самом деле его интересовали две стороны вещей, людей, событий – их солнечность и лунность. Любовь и Смерть. Недаром Бунин так боялся смерти и в то же время говорил, что русский писатель должен жить на юге, там, где много солнца. Да, общественная, политическая жизнь эмиграции интересовала Ивана Алексеевича гораздо в меньшей степени, чем собственное творчество. Но и он, как семейная пара Мережковский – Гиппиус, любил гостей в своем доме. Однако точно на столько же и не любил их. Почему? Они помогали его вдохновению, но мешали работе. Вот она, причина его “непотопляемости”, – громадная, жадная, редкостная работоспособность!
И тогда, пожалуй, лучше всего Бунина-работника показала в своих мемуарах его последний секретарь и последняя любовь – Галина Кузнецова. Кто она? Киевская гимназистка, вышедшая замуж очень рано, сразу после школы, хорошенькая, с томным взглядом и почти детской округлостью щечек и по-южному обнаженных плеч. Муж, русский офицер, рано разочаровал ее слабостью характера. А тут случилась Октябрьская революция. Какой-то вал стихийных событий потащил эту одинокую девочку в Константинополь – все ее близкие остались в советской России. Время страшное, спрессованное, очень похожее на нынешнее, интенсивное и выматывающее медленностью побед и масштабом выбрасываемых сил. Уже во Франции Галина прочтет “Окаянные дни” Бунина и ужаснется. Ей, ребенку, дни революции не раскрылись со столь страшной стороны, как ему, – располосованной и кровавой раной. Она удивится запекшейся в строках черной густоте человеческих страданий, собранных Иваном Алексеевичем в такой тоненькой и беленькой книжке.
Потом ее ожидала Прага, гостеприимная тогда для русских эмигрантов: славяне приветствовали славян и даже выписывали им пособия, дабы молодежь смогла учиться в чешских и сербских институтах и университетах. Но на самом деле положение Галины было ужасно: нищета, заброшенность, болезни. А реализовать себя очень хотелось: начинала писать стихи и рассказы.
Бунину в эти двадцатые годы – между пятьюдесятью и шестьюдесятью. Он еще пребывает “в соку”, в солнечности. И, кажется, тоже существует на пособие, присылаемое из Чехии. Кроме того, уже издавались эмигрантские газеты, которые весьма охотно публиковали его рассказы. Гонорары были скромны: европейский читатель еще только узнавал Бунина, еще только начинал переводить его.
Почти круглый год жил Иван Алексеевич в двухэтажном домике в Грассе, маленьком и очень красивом городке на юге Франции, относительно недалеко от Ниццы, на горе – так что до моря надо было долго ехать. В комнатах ничего лишнего – так живут в наши дни студенты. Питание самое необходимое – красное вино далеко не каждый вечер. И ничто не скрашивало бы жизнь писателя, если бы не богатство воспоминаний (Гиппиус писала, что он, как немногие тогда, все еще бредил Россией). А также общество нескольких “учеников”, в том числе Галины, и необыкновенная средиземноморская природа: полоски моря на горизонте и сады, которые шли тут террасами от дачи к даче.
Галину он отыскал едва ли не в Чехии, то есть на другом конце Западной Европы. Ему казалось, что в поэзии она его последовательница. И это действительно было так. “Зима и море, тускло серебрясь, Лежит под облаками серым шелком…” – писала она. Его поэтический стиль был таков – он вынимал себя, свою яркую индивидуальность из своих стихотворений, оставляя одну природу, словно на Земле только и была одна природа и не было вовсе людей.
Может быть, потому его стихи по форме и благозвучию приближаясь к мягким, ясным пушкинским заклинаниям, были как бы смутны и не заклинали читателей. Они не запоминаются. В них ветер, дождь, тучи, озера и утки, но лица охотника не видно.
В стихах Галины тоже много природы. Но прорывается и девичий голос серебряный. И этот собственный ее голос, наивный, чувственный, двадцатилетний, простодушно звал к себе девическую любовь – не умничая, не жеманясь.
И Бунин расслышал этот зов через сотни километров, выделил его из десятков других голосов и письмом, чуть ли не срочной телеграммой, пригласил приехать к нему в его бедный белый грасский дом!
Но разве был он в эту пору одинок? Конечно, нет, он никогда не бывал одинок. Как у моряка, у которого в каждом порту по невесте, у Бунина по “даме сердца” едва ли не в каждом провинциальном городке России – он с юности исходил страну, как и Горький, собственными ногами. Вы видели портрет молодого Ивана Алексеевича поры его влюбленности в Варю Пащенко, которая носила пенсне и была “эмансипе”? На том портрете он начинающий – во всем начинающий, и взгляд его робкий, неуверенный в себе, жалкий даже. Тоненький, тростиночка, совсем невысокий ростом, с хрупкой аристократической костью, узким носом и узким разрезом глаз. Тогда еще он был зависимым от других людей, потому что был и беден, и недообразован, и неизвестен.
Пащенко его бросила. А потом он взял да и женился на Цакни, дочери богатого грека, тоже девочке, гимназистке, с которой он и пяти месяцев не прожил – глупо оставил ее, беременную, и навсегда. Он влюблялся, но не любил. Словно ему все еще дыхания не хватало любить; жилы были не те, чтобы тянуть семью с женой и многочисленными детьми. Когда родился сын, он приезжал к нему не чаще двух раз в году, а мальчик все равно бежал ему навстречу: “Папа! Папа! Покатай меня на трамвае!”
А потом мальчик умер, пятилетним, от скарлатины. И Цакни, как настоящая мать, долго оплакивала сына. Но Бунин вовсе не был безответственным. Просто его ответственность была в те годы иного рода – не перед детьми, а перед Богом – за свою способность писать, творить. Он дышал своими частыми короткими рассказами, он их выдыхал из узкой своей груди. И только в зрелых годах стал корить себя за покинутого в богатой семье греков маленького сына. Держал его фотографию возле своей постели, с ним просыпался и с ним засыпал.
Однако за что же было ему себя корить? Образ милой, черноглазой, густоволосой гимназистки Цакни еще вяжется с молодым, бунинским. Но когда он стал более или менее знаменит и приобрел способность играть на людях – играть гордеца, оскорбленного отца Лира, для которого весь мир были его неверные дети; порывистого и гневливого, – к такому лицу шло только очень молодое женское лицо. И так до смерти. Потому Бунин и играл, что всегда оставался молодым! А Цакни наоборот, даже страстная любовь к сыну делала ее обыкновенной, домашней. На фотографии августа 1961 года она, старушка, морщинистая, длинноносая, аккуратная, смеется длинным узким ртом, и ее лицо, словно долька мандарина, смеется в обрамлении белого кружевного воротника.
Нет, не такая женщина должна была вступить с ним в старость. А нимфа! Потому что он не менялся в своей односторонности: любовь на его языке означала смерть или разлуку. Но всегда “точку” в отношениях. Он открыл эту теорему и никому не обещал райской жизни с ним. Ни одной из своих женщин. Жизнь – это не низведение небес на землю, это по преимуществу страдания. И поэтому женщина, не способная страдать, не интересовала его. Он и Галине скажет, когда та приедет в Грасс: пока не поймешь, что такое муки сердца, не сможешь писать. Ведь это известная мера жизни в искусстве.
Женился он потом, перед Октябрьской революцией, на Вере Николаевне Муромцевой, девушке из “порядочной семьи”. А как хороша была ОНА в гимназистках! Все его любимые были когда-то гимназистками, гимназисток в них он и любил. Ах этот поворот головы Веры, загадочный полувзгляд – полуобещание счастья избраннику будущему!.. И только когда она станет молодой женщиной, в перманенте и тоже в обрамлении банального кружевного воротничка, глупо вытянется на фотографии и ее длинный нос, все тот же, женский, как у Цакни, любопытный; и длинный подбородок, такой же, как у Цакни, обыкновенный. А в глазах проступит то же покорное и даже веселое женское терпение.
СМЕРТИ боялся Бунин суеверно, трусливо, мелко. Любил кладбища, но и боялся дышать запахами их цветов. Был и страх суеверный перед умершими людьми и цветами. У него чуткая душа. Но, может быть, и слабая?
Вовсе нет. Другая поэтесса эмиграции, Ирина Одоевцева, изобразила его в своих воспоминаниях слабым, сломленным страхом приближающейся смерти. “Вот живешь-живешь, – будто бы говорил он ей, – манит жизнь. А когда приближается час смерти – оглянешься назад и понимаешь: жизнь обманула, ничего в ней особенного и не было!”
Будто бы он к семидесяти годам открыл, что в жизни нет тайны! Но недаром Одоевцеву, жену поэта-эмигранта Георгия Иванова, упрекали в предвзятости оценок. Бунин знал, что за гробом есть, есть тайна! Потому и стремились к смерти его юные герои, не жалея расстаться с жизнью. Хотели бессознательно поскорее проникнуть в эту божественную тайну вечной жизни, вечной радости или вечных мучений. Новых каких-то, неземных и не по-земному, должно быть, высоких!.. Они бы не стремились в Пустоту, если бы знали, верили, что за гробом одна Пустота! И когда Галина переехала в его грасский дом, перешла в “ученицы-страдалицы”, а потом в секретари, он ходил с ней на католические службы и выходил потрясенный: в него, полувера, вливалась страстность чужих молебнов, молодых, искренних, искрящихся любовью к жизни. Он умел радоваться радости совсем незнакомых ему людей.
Да, он был не только влюбчивым, но и страстным. Влюблялся в женщин, со страстью играл с ними в любовь. В сущности, потому и Галина не привязала его к себе настолько, чтобы он оставил Веру Николаевну, что он играл с нею, как с забавным котенком, ученицей. Может быть, и был между ними какой-нибудь неосторожный поцелуй, многообещающий в глазах Галины. Но Бунин по-прежнему умел только влюбляться. Ему нужны были никогда не вянувшие цветы. А вместе с тем не искусственные, а живые, способные чувствовать боль и радость.
После он призовет в свой грасский дом еще одного молодого, прозаика А. Зурова. И другой писатель-эмигрант, Рощин, тоже сядет на бунинскую шею. Так в правдивом Иване Алексеевиче поздно просыпался заботливый отец семейства. “Ученики” становились его детьми.
Дневник Галины, которая прожила в его доме много лет, всю свою молодую пору, поэтичен. Начинается он с описания природы, как некий этюд – вполне по-бунински. Иван Алексеевич учил видеть природу. Не таил от учеников секретов мастерства, потому и заставлял перепечатывать его рукописи, внимательно разбирал их собственные. Не унижал, подбадривал, как родной отец. А жизнь шла, стремительно бежала. И что было делать Галине на краю чужого семейного гнезда? …Вот уж ей лет двадцать шесть, и знаменитый, зажиточный художник – эмигрант Сорин – делает ей предложение. Зачем она отказала ему? Он ее так любил! Не захотела кривить душой. А меж тем друзья нашептывали ей: рядом с Буниным ты пропадешь, затмил уже и всегда будет затмевать! “Где твой прежний девический голос серебряный? Надо быть самостоятельной, копить деньги, научиться их зарабатывать! Стать свободной!” Любила ли она Бунина? В дневнике об этом ничего. Кое-что в рассказах. Думаю, что любила и ждала его предложения. Но его влюбленности все не хватало на то, чтобы навсегда уйти от Веры Николаевны.
Но тогда чем же восхищает он меня, чем привязал к себе Муромцеву, чем держал так долго Галину?.. Бунина часто сравнивают с Рахманиновым, говорят, что внешне и по характеру они похожи один на другого. Да, в обоих звучала музыка.
Бунин писал каждый день. Три года подряд обещали ему Нобелевскую премию, которая могла спасти его от нищеты и дать мировую известность, и он играл и играл свою музыку. Каждый день три года подряд он заглушал в себе музыкой труда этот глухой голос неуверенности, оставшейся с молодости: “Не дадут! Не дадут! Вот тому, кто богат, кому деньги не нужны, тому и дадут премию, а мне нет. Я невезучий”. Гордец с запрокинутой назад головой аристократа на самом деле чувствовал в себе “мелкого, разорившегося дворянчика”. Он и в любви Галины уверен не был.
И вот – голодно ему или холодно, дымит ли по-черному в доме печь или дует наводящий тоску ветер – мистраль – Бунин с утра до позднего обеда сидит за рабочим столом, в своей бедной комнате, с пустыми стенами и… молится Слову. И Слово не подводило, приходило, вставало перед глазами светлым и чуть печальным образом.
И вставал – глава за главой – его единственный роман “Жизнь Арсеньева”. Это писание во всех смыслах продлевало ему жизнь. Потому что давало смысл ее – он переосмыслял все, что пережил за пятьдесят своих лет. Судил себя строго перед этими двумя женщинами. Писание же давало и деньги – чехи в конце концов отказали в пособии. Зато главы шли в газетах “подвалами”. И писание же возжигало тускнеющее золотое сердце, не давая отчаяться. Роман был дописан, переведен на другие языки, и Бунин получил Нобелевскую премию.
Посмотрите, какое глупое лицо у него на фотографии, названной “В Стокгольме на вокзале. 1933 год”! Он нобелевец! Он герой! И в эти несколько месяцев торжеств начинается отход от него Галины. Хотя она и Вера Николаевна всюду следуют за ним. Вставала между ними то ли зависть “вечной ученицы” к мэтру, то ли даже осуждение его за гордость и самовлюбленность. Но мне кажется, просто Галина искала повод для того, чтобы наконец уйти. Из его дома, из секретарш, от его надоевшей ей жены – к самой себе. Захотелось выйти из тени Бунина. Но, выходя из него, она словно отвела свою жизнь от некоего центра жизни, важной космической оси. Ученица так и не выросла в большого мастера, удрала.
Но судьба как бы наказала и Бунина. Как это часто бывает в жизни – сгримасничала, зло и гадко перекосила свое обезьянье лицо, запоздало показав всю злобу нобелевскому лауреату. Кузнецова ушла не к другому, а к… другой. К Марго Степун, дочери талантливого писателя и критика литературы, эмигранта Степуна. Уже любя друг друга, эти молодые, красивые, соблазнительные и кокетливые женщины навещали дом маэстро. Вот только он больше никогда не умилялся на застенчивую, томную привлекательность Галины. Великодушничал, был терпимым, гостеприимным, широким во взглядах, но при этом с ужасом говорил своей жене: “Как она изменилась! Как изменилась!” – имея в виду свою бывшую “ученицу”.
После этого длинного, хотя и курортного, романа он уже не влюблялся ни в кого. Смирно, покорно жил со стареющей умной женой. Словно боялся полюбить. Словно боялся обезьяньих гримас судьбы. Ведь Галина будто бы отомстила ему за всех его женщин.
Ирина РЕПЬЕВА
Выбор читателей
Комментарии