Искусство не нуждается в том, чтобы мы приближали его к себе. Александр КАНТОРОВ

В сентябре прошлого года «УГ» писала об Александре Канторове, руководителе симфонического оркестра «Классика» из Санкт-Петербурга. Канторов – необычный дирижер. С ним можно пообщаться прямо во время концерта. Он «решился на поступок неординарный, даже странноватый для дирижера, руководящего большим профессиональным коллективом. Он взялся просвещать тех, кто не ходит на симфонические концерты, а скорее, напротив, выключает радио, если объявляется концерт классической музыки». Так писала «УГ».

У Александра Канторова особый проект просветительской деятельности. Он охватывает не только студентов-первокурсников, но и младших школьников. Они приходят на концерт, знакомятся с классической музыкой, с оркестром и получают шанс решить для себя: необходима ли им в жизни эта музыка или нет. Уходят немного другими… Впрочем, об этом – в нашем интервью. Нам удалось поговорить, когда возникла небольшая пауза во время репетиции «Классики» на сцене Большого зала Московской филармонии имени Чайковского.

– Я мечтаю о том, чтобы повлиять в Петербурге на целое поколение. Может, я идеалист, но я считаю, что молодежь, которая слышала оркестр и в состоянии получить какое-то если не потрясение, то удовольствие, – это уже совершенно другая молодежь. В Петербурге есть знаменитый Октябрьский зал. Однажды я его наполнил детьми Центрального района, и они, эти три с половиной тысячи детей, послушав в течение часа концерт, на котором я рассказывал о музыке, вышли чуть-чуть другими… Какое-то иное качество жизни вселяется в них. Выступая, мы тем самым даем шанс выбирать: нужна им классика или нет. Когда взрослые говорят, что любой человек и так может пойти на концерт, это абсолютно неверно. Это ложная позиция. Есть мнение, что классическая музыка – это якобы скучно, «не для нас» – и это мнение программирует молодежь. Не буду касаться, как это получилось, но это получилось. Шанс мы можем дать молодежи только тем, что приведем на концерт. Подчеркиваю: именно приведем.

Мне удалось договориться, чтобы сняли детей с занятий. Вместо какого-то урока был концерт-встреча с оркестром в Большом Октябрьском зале. Был еще такой эксперимент. В Педагогическом университете имени Герцена вечер-встречу ввели в учебный процесс. Мы давно сотрудничаем, но в Большой зал студенты-первокурсники пришли впервые. И был полный зал. И тоже на их лицах было написано удивление: «Как? Я получил удовольствие совсем не ожидая?!» Я считаю, что нужно действовать именно таким образом.

У нас в Петербурге только 150 тысяч молодых людей в высшей школе. А уж высшая школа обязана хоть раз ставить вечера-встречи, знакомство с классической музыкой в план занятий. Если просто повесить объявление, мол, желающие могут в такой-то день сходить в консерваторию или в филармонию, придут десять человек. Не надо давать им рассуждать – идти или не идти. Нужно освободить их от этого мучения. Пусть в два часа у них лекция по физике, а в три – филармония.

– То есть вы считаете, что нужно заставлять ходить на концерты классической музыки?

– Да. Только этим мы дадим шанс определить и осознать собственное отношение к классике.

– Как вы отбираете музыку для школьной и студенческой аудитории?

– Отбираю популярную музыку, чтобы слушатели увидели живой оркестр, ознакомились со звучанием. Показываю инструменты. Играю в основном классические миниатюры, чтобы дети не заскучали, чтобы не уставали. Если попадутся какие-то ребята, более подготовленные, то ничего страшного, они все равно получат удовольствие. Главное, чтобы им после концерта захотелось слушать еще. И когда я слышу разочарование: «Ой, а что, уже закончилось?» – это для меня самый большой комплимент. И я заканчиваю концерт именно в тот момент, когда так говорят. Закончилось, ну ладно, сыграем еще одну вещь, у нас есть три минуты…

– Что бы вы изменили в преподавании музыки?

– Я хочу, чтобы все школы, гимназии и особенно высшая школа ввели в свои программы подобные встречи-концерты. Охватить полторы тысячи студентов на первом курсе любого вуза – как минимум. Неужели мы не можем это организовать в дневное время, когда аренда зала не такая дорогая. И посещения должны быть плановыми.

– Из зала вам постоянно пишут записки. Какие вопросы вас удивляют?

– Я всегда отвечаю на вопросы. Записок я тысячами получал и некоторые вопросы знаю наизусть. На первых занятиях так и говорю: «Знаю, что сначала вы спросите, как устроен оркестр, почему он может играть по руке дирижера». Лунную сонату Бетховена обязательно просят сыграть. Думают, что это для оркестра. Каждый год. Хорошо, что если «Бетховена» напишут, а не «Баха». Я стараюсь пользоваться записками для нестандартной разрядки ситуации. Дирижер многим представляется каким-то надутым маэстро, который выйдет и надменно посмотрит в зал. А я начинаю говорить с аудиторией, настраиваю на быстрый темп. Когда завязывается диалог, это означает нестандартность ситуации, и я это очень ценю.

– Как бы вы закончили фразу «Искусство – это…»?

– Искусство – это то Божественное, которое не нуждается в том, чтобы мы приближали его к себе, популяризировали. Наоборот, мы нуждаемся в том, чтобы приблизиться к нему. Мы должны тянуться к нему. Мы должны подниматься, а не оно, это искусство, опускаться до нас, до нашего уровня.

– Каково восприятие иностранной публикой музыки русских композиторов? Ваши наблюдения.

– Знаете, какое счастье, что у нас есть Чайковский. Достаточно сказать это имя, сказать, что мы из Петербурга, и чувствуется уважение. В плане финансирования Чайковский «кормит» половину земного шара. Куда ни приедешь, сегодня один оркестр играет Чайковского (балет или оперу), наутро другой, третий. Японский, английский… Меняются оркестры, исполнители, остается публика, которая слушает и слушает Чайковского. Невероятная удача – иметь таких соотечественников. А в Петербурге они все у нас в Лавре лежат. Чайковский, Глинка, Римский-Корсаков, Даргомыжский, Бородин. Когда мои друзья и коллеги приезжают в Петербург, я их привожу туда, они обалдевают – оттого, что на площади в двадцать квадратных метров такое созвездие…

– Когда художник рисует – ищет изобразительную ценность. Писатель ищет словесный образ, который имел бы художественную ценность. А вы какие ценности ищете в музыке?

– Я очень люблю, если так можно сказать, «сильнодействующее» искусство. Потрясение, которое испытывают люди, для меня самое главное. Лишь бы не оставляло никого равнодушным. Чем оно потрясает – другой вопрос. Необычной красотой, живописностью, драматизмом. Чайковский был лишен семейного счастья, но кто еще так изобразил любовь и страсть в музыке? Возьмите «Ромео и Джульетту» – это невероятная сила страсти. Эта сила воздействия, заложенная в партитуре, – для меня самый главный критерий.

– Ваше личное и самое сильное потрясение – от какого произведения?

– Чайковский и Моцарт – мои боги. Моцарт – это «солнце», как его назвал Дворжак, и достаточно услышать эту музыку в пасмурный, дождливый день – я просто вижу это синее небо, и все улыбается сразу.

– Вы пришли к музыке с помощью родителей?

– Профессиональных музыкантов в семье не было, но к музыке меня всегда тянуло. Я играл на скрипке с пяти-шести лет. Меня выпускали на правительственные концерты как вундеркинда. Потом я закончил консерваторию, работал в филармонии, стал заниматься активно дирижированием и… Есть такая шутка: бросил музыку, стал дирижером. Я закончил дирижерский факультет, играя в филармонии на скрипке, что мне помогло впоследствии. Я видел изнутри все проблемы оркестра и музыкантов. Занявшись дирижированием, я просто сделался фанатиком. Я люблю фанатиков, особенно в нашем деле. И себя считаю одним из них. И еще каким. И своим студентам (а я дирижирование преподаю) говорю, что музыка – фанатизм.. Если у вас его нет, это плохой признак. Но когда человек, очень извиняясь, звонит мне в 11 – 12 ночи (срочно ему что-то надо), я отвечаю, что воспринимаю это хорошо, нормально, не обижаюсь, а радуюсь. Оттенок фанатизма – признак таланта, как правило.