Игорь Дмитриев: Сушеных кузнечиков надо есть с майонезом

Примостившись на каком-то парапете, мы разговаривали с народным артистом России Игорем Дмитриевым среди многоголосой сутолоки одного из многочисленных отечественных кинофестивалей. Шум не мешал моему собеседнику. Время от времени Дмитриев кому-то улыбался и получал улыбку в ответ. И становилось понятно, почему его так любят и зрители, и коллеги. Он сам излучает любовь, сам предельно доброжелателен и искренен. И это житейское обстоятельство, эта открытость не может не сказаться на том, что делает Дмитриев на сцене или на экране.

Досье

Окончил Школу-студию МХАТ (1948).
В 1949-1967 – актер Ленинградского драматического театра им. В. Ф. Комиссаржевской, с 1967-го – актер к/ст “Ленфильм”. Народный артист РСФСР (1988). На Петербуржском телевидении ведет цикл публицистических передач “У Игоря Д.”

– Игорь Борисович, не так давно вы отметили свое семидесятилетие, но на столь солидные годы внешне абсолютно не тянете…
– Наверное, это прежде всего связано с тем, что я стараюсь избегать отечественных макарон, о чем сказал как-то в одном из интервью. А в другом сказал, что, снимаясь много лет в Средней Азии, в Ташкенте, в Душанбе, я пристрастился к сушеным кузнечикам, а они дают организму те самые калории, что позволяют находиться в неплохой форме. При одном, правда, условии: употреблять кузнечиков следует с майонезом, а не с маслом.

– Может возникнуть подозрение, что разговор идет не с известным и любимым артистом, а с главным российским кулинаром Андреем Макаревичем, а то и с юмористом Михаилом Задорновым.
– Вы же спросили, почему я не тяну на свои годы, – я и ответил. А если серьезно, то спасибо на добром слове, но каждый человек знает свой возраст и потому думает, просчитывает. Раньше, в молодости, можно было всю ночь куролесить после какой-то премьеры, а утром прибежать на очередную съемку с таким видом, словно спал сном праведника, – глаза ясные, под ними ни морщинки. Теперь же пришла пора прикидывать: раз завтра выходить на сцену в Театре комедии, где я работаю и играю в одном мюзикле, значит, хочешь не хочешь, а спать надо лечь вовремя.

– Однажды давным-давно в один большой город приехал на гастроли театр из Ленинграда, который носил имя В.Ф. Комиссаржевской. И была творческая встреча, на которую пришли два его артиста – Григорий Острин и Игорь Дмитриев. Игорь Дмитриев был уже популярен после “Тихого Дона”, где его героя отхлестали вожжами, и рассказывал, что хлестали по-настоящему. И тогда после концерта я подошел к вам и был вознагражден автографом. С тех пор прошло много лет. Какими, Игорь Борисович, они для вас стали?
– Не буду гневить судьбу и Бога: все это время они были ко мне благосклонны. Хотя я и покинул Театр Комиссаржевской, не по своей воле покинул. И на 17 лет вынужденно расстался со сценой. 17 лет я только снимался. Было очень много картин, отечественных и зарубежных, но все эти годы я безумно тосковал по сцене, страдал. Страдал настолько, что даже пережил нервное потрясение. Мне казалось невероятным, что наступает вечер, что уже шесть часов, а я не иду гримироваться, уже семь часов, а я не выхожу на сцену. Потом боль притупилась, но все равно была мучительной. Актерская суть требовала выхода не только на съемочной площадке. И я сделал моноспектакль – лермонтовский “Маскарад” в постановке режиссера Рафаила Сусловича, где один играл за всех. Для меня это был трудный, но интересный экзамен – сыграть Лермонтова, всю пьесу.

– Почему выбор был остановлен на этой истории?
– Объясню. Дело в том, что одному играть пьесу в прозе, перевести вещь, написанную для театра, в моноисполнение очень нелегко. А здесь стих, который держит драматургию, слово, сюжет. Он помогает. Не представляю, как можно одному играть Достоевского, или Чехова, или Тургенева.

– Предполагал, что, говоря о выборе, вы скажете о роке, фатуме, судьбе, живущих в лермонтовской драме.
– Никогда не думал об этом. Меня привлекала галерея интересных ролей, которые предстояло сыграть одному в отсутствие декораций. Достаточно оказалось одного стула красного дерева и музыки Дмитрия Алексеевича Толстого, для этого дела специально написанной. И, обозначая тот или иной персонаж только какими-то актерскими иероглифами, я мог выходить и становиться то Арбениным, то Ниной… Меня это сильно поддерживало, потому что сам спектакль требовал огромного физического напряжения. Четыре акта игрались почти полностью, уложенные в два отделения. Изматывался до предела. Но это было необходимо, театральный актер не может не выходить на сцену.
Прошли годы. И однажды позвонил театральный режиссер Аксенов и спросил: “Игорь Борисович, не хотите ли вернуться в театр? Есть одна пьеса, но я могу ставить ее только в том случае, если вы согласитесь в ней играть, не вижу другого артиста в Ленинграде, приезжайте”. Я приехал, попросил пьесу, чтобы дома почитать. “Нет”, – сказал Аксенов и запер меня в литчасти. Когда я вышел оттуда, решение было уже принято – я согласился… С тех пор я работаю в Театре комедии уже 13 лет, совмещаю сцену с кинематографом.

– Однажды, сказали вы, вам пришлось уйти из театра не по своей воле. В жизни вам часто приходилось делать что-то не по своей воле?
– Наверное, знаете… Ведь профессия артиста по сути зависима, не вторична даже, а третична. Сначала автор, потом режиссер и только после этого актер. И если режиссер “не видит”, то артист не приглашается, и тут бесполезно пытаться что-то изменить. Так что у ситуации “не по своей воле” множество лиц и проявлений. Мучительно играть роль не по своей воле. Тут меня Бог миловал: я никогда не выходил на сцену в ролях, которые вызывали у меня протест или неприязнь, всегда играл, что нравилось, что хотел. Впрочем, актерский профессионализм как раз и состоит в том, чтобы в каждой работе найти то, что может оказаться тебе близким в жизни. Любую роль – комическую, лирическую, трагическую – можно повернуть так, что она получится исповедальной. Право на это я защищал каждый раз, в каждой роли.
Естественно, были годы, когда мы все жили не по своей воле. Опять же писателей, драматургов, сценаристов подобное касалось в большей степени. Мне приходилось играть в картинах, от которых после показа в Смольном практически ничего не оставалось. И это было не только в Ленинграде или Москве, вся страна так жила. Картины отправлялись на полку, полотна – в запасники, романы – в стол.
Помню забавную историю, которая произошла в Малом театре. Александр Сафронов принес очередную пьесу про светлый лик социализма. Коллектив находился на грани истерики, поскольку не было больше сил это играть. И вдруг кому-то приходит в голову гениальная мысль: “А давайте зашлем в ЦК Александру Яблочкину. Она всеми уважаемый, мудрый человек, народная артистка, лауреат. Пусть “отмажет” нас от Сафронова”. А Яблочкиной-то – 90 лет. И она, во-первых, многого не слышала, а во-вторых, многого не понимала. Вернулась она возбужденная: “Товарищи, я добилась всего, о чем вы меня просили. Нам разрешили в ЦК пьесу Сафронова готовить к постановке. Поздравим себя!” Это была немая сцена.

– А вы лично с цензурой сталкивались?
– Станислав Говорухин взял меня без проб на одну из ролей в своем фильме “Дети капитана Гранта”. И тем не менее все надо было утверждать на Мосфильме, у г-жи Ждановой. Это была зловещая женщина. И вот, посмотрев отрывок, она заявила: “Дмитриев, конечно, хороший актер, но он только что снялся в “Сильве” и в “Летучей мыши”. В общем, что-то его стало очень много”.

– Тем не менее вы всегда оставались артистом популярным, любимым и нужным. Известность вам помогала?
– Да, конечно, и неоднократно. В особенности когда требовалось отправиться к какому-нибудь начальнику и похлопотать за кого-то из друзей-режиссеров. Бывали походы грустные. Помню, мой хороший друг, режиссер Наум Бирман, снявший “Хронику пикирующего бомбардировщика”, завещал, чтобы его похоронили в Комарове, ставшем последним пристанищем для Анны Ахматовой, других “высоких” людей. Но Бирман не имел звания, не был членом партии. И мне пришлось воспользоваться своим именем, чтобы исполнить его волю. И хотя сам я тоже не был членом партии, почему и вход в некоторые кабинеты был усложнен, все-таки имя срабатывало.

– Игорь Борисович, вы живете яркой жизнью в театре, кино, но при этом у вас никогда не было своего режиссера, человека, за которым как за каменной стеной…
– Вы абсолютно правы, угадали точно. Да, есть актеры, которым повезло, чья жизнь проходит рядом, в союзе с крупным режиссером. Они преданны ему, любимы им. Моя же жизнь в театре проходит на фоне интересных, но сменяющихся главрежей, такой “спины”, как Герасимов или Козинцев, у которых я снимался, мне все же не хватало. Разве что у Яна Борисовича Фрида я снялся в семи картинах. Тут присутствовал аванс доверия, уже был единый язык, одно понимание, одно чувство юмора… Хотя я и много спорил с ним, и ругался тоже, потому что мне казалось: он не хочет того, что нужно. И тогда я просил: “Дайте мне два дубля, один ваш, другой мой”, и, к моему счастью, он потом брал мой дубль. Но вот, чтобы иметь опору, на какую повезло многим артистам, которых режиссер вел вперед всю жизнь, заботясь, раскрывая в новом качестве, о котором артист и не подозревал, такого, к сожалению, не было.

– Насколько я знаю, вы непревзойденный мастер розыгрыша…
– Предвкушение самой развязки доставляет мне колоссальное наслаждение. Помню, отправились мы с Алисой Фрейндлих в один из райцентров с выездным спектаклем “Раскрытое окно”. Днем у нас случилось свободное время, и мы решили покататься на лодочке. У Алисы на носу красовались немыслимых размеров какие-то дивные импортные очки. Она ими очень гордилась. Но вдруг, нагнувшись за кувшинкой, Алиса роняет очки в воду. Спасти их, естественно, не удается. Алиса ужасно расстраивается, а я, как истинный джентльмен, направляюсь в ближайшую оптику, где обращаюсь к продавщице со словами: “Милая девушка! Нет ли у вас самых бросовых, стареньких, поломанных очечков, от которых даже старушки отказываются?” Несказанно удивившись, девушка где-то долго роется и все же извлекает чуть ли не из мусорника такие, знаете, постреволюционные кругленькие очечки, перевязанные веревочкой, на спичке вместо дужки и без одного стекла. Я аж подпрыгнул от удовольствия: “Вещь что надо!”
Нас тогда расселили по квартирам, и у меня появился друг, он же хозяин дома, ученик Вова. Я посадил Вову за стол и под мою диктовку он написал следующее: “Уважаемая товарищ Фрейндлих. Мы узнали о постигшем вас несчастье, о потере очков, и организовали группу красных следопытов по их поиску. Мы долго искали замену и наконец-то нашли. Находку передаем вам с уважением. Думаем, что вы будете рады. С пионерским приветом, тимуровец Вова и его команда”. Затем я все это отправил по почте бандеролью на имя Фрейндлих.
Через день я наблюдал, как Алиса все это получала, читала письмо и, ничего не подозревая, радовалась. А потом она вытащила из пакета очки… Прошло еще два дня, и Вова вновь пишет Алисе Бруновне: “Уважаемая товарищ Фрейндлих. Очки, которые вы недавно получили по почте, принадлежат бабушке одного из наших тимуровцев, а она без них ничего не видит. Запакуйте, пожалуйста, очки в бандероль и вышлите их по вышеуказанному адресу. Мы постараемся подобрать вам что-нибудь новенькое”. О том, что было, когда Алиса меня раскусила, пусть история помолчит.
Алексей АННУШКИН