И шаркнуть ножкой

Самая отвратительная давнишняя реклама для меня – это когда дядя поет про конфеты уезжающей на поезде девушке и говорит «мерси». Во-первых, все ложь, он кричит ей «Аня!», когда бежит по перрону, а перрон-то не русский, город не русский, парень явный француз (нам ли не знать эти бретонские мягкие черты), и Аня никакая не Аня, а, например, Софи или Мари.

Да и «мерси» давно уже подешевело, обрусело, покрылось, как шоколадом, чистой иронией. Никакой подложной русской Ане ты в здравом уме не скажешь за любовь «мерси», просто не выдавишь из себя, не сможешь. Да и стоит ли вообще бежать по перрону, чтобы подарить девушке коробку дешевых конфет? (Аня-то думала: бриллиант или деньги на новую кофточку. Хотя черт ее знает: может, она из-за этого и уехала?)

У Зощенко много этого шоколадного «мерси» в рассказах. Уже тогда осмеянного, опозоренного. «Трудный этот русский язык, дорогие граждане! Беда, какой трудный. Главная причина в том, что иностранных слов в нем до черта. Ну, взять французскую речь. Все хорошо и понятно. Кескесе, мерси, комси – все, обратите ваше внимание, чисто французские, натуральные, понятные слова. А нуте-ка, сунься теперь с русской фразой – беда. Вся речь пересыпана словами с иностранным, туманным значением. От этого затрудняется речь, нарушается дыхание и треплются нервы».

Конфеты «Спасибо» действительно как-то дико смотрятся, и нервы страдают. Но и с «мерси» уже тоже дыхание не в порядке.

«У нас есть библия труда, но мы ее не ценим. Это рассказы Зощенко. Единственного человека, который показал нам трудящегося, мы втоптали в грязь. А я требую памятников для Зощенко по всем городам и местечкам Советского Союза или по крайней мере, как для дедушки Крылова в Летнем Саду». Так сказал про Зощенко Мандельштам.

У Зощенко был острый слух на пошлость. А у телевизора и маркетинга нет. И стоит теперь памятник Зощенко в Сестрорецке, а не в Летнем Саду и не по всей стране. А памятник «мерси» с большой экранной диагональю теперь в каждом доме, у кого-то даже висит на стенке. (Прошли те времена, когда бабушки его покрывали салфеткой.)
У Чехова про это подешевевшее слово тоже было. Помните, в его рассказе «Размазня»?

«И я подал ей одиннадцать рублей… Она взяла и дрожащими пальчиками сунула их в карман.

– Merci, – прошептала она.

Я вскочил и заходил по комнате. Меня охватила злость.

– За что же merci? – спросил я.

– За деньги…

– Но ведь я же вас обобрал, черт возьми, ограбил! Ведь я украл у вас! За что же merci?

– В других местах мне и вовсе не давали…

Я попросил у нее прощение за жестокий урок и отдал ей, к великому ее удивлению, все восемьдесят. Она робко замерсикала и вышла… Я поглядел ей вслед и подумал: легко на этом свете быть сильным!»

Вот и я пошел легкими, но смиренными стопами гувернантки из рассказа Чехова. Тоже решил быть вежливым. Поэтому постоянно мерсикаю.

Тут однажды бегу на аэроэкспресс, мне один дядька говорит: «Такси?» Я ему: «Спасибо, нет». Он мне в спину: «Спасибо» говорил бы, если бы я тебя отвез».

Выбегаю на перрон, пытаюсь купить билет: пятисотрублевка все время вылезает обратно.

Подходит другой таксист, нажимает на нужную кнопку, я говорю: «Мерси». Он мне в рифму: «А может, на такси?» Я показываю на свежевылезший билет, говорю: «Сейчас это было бы по крайней мере странно».

«Согласен!» – отвечает он.

На перроне холодина. Подходит поезд, я сажусь в последний вагон, там в тамбуре стоит продавец всяких закусок и воды с тележкой. Я говорю ему: «Здравствуйте!» Он говорит мне радостно: «Здравствуйте! Вы прилетели?»
«Да!» – опять же чему-то радуюсь я. Хотя радоваться мне, по совести говоря, нечему. Когда я сажусь, он начинает движение по вагону. Я прошу кофе. Он говорит: «150». Я даю ему 200 и говорю: «Это вам. Без сдачи». Он стоит надо мной некоторое время, потом берет с тележки банку колы, протягивает мне и добавляет: «А это вам. От меня».

Вывод: всегда мерсикайте.

И мир будет добр к вам. И даже поставит вам потом памятник.

Но не в Летнем Саду, конечно: даже не надейтесь.

Дмитрий Воденников, поэт, эссеист