Хрупкий простор природы

Философия всегда ставит под вопрос привычные понятия. Но интересующаяся экологическими проблемами современная философия ставит под вопрос само понимание окружающего мира: правильно ли мы до сих пор понимали мир, если продолжаем его портить? Проще, конечно, возложить исправление мира на машины, скажем, добиться полной переработки мусора; но кто будет решать, что переработка удалась? Машина не может критиковать себя или требовать от себя ясности в отличие от человека, который всегда недоволен собой на пути к совершенству.

«Когда вещи дают сдачи» – так называлась программная статья французского социолога Бруно Латура, вышедшая в 2000 году. Как бы мы ни верили в могущество собственных идей, даже то, как эти идеи выстроятся, не говоря уже об их взаимодействии, зависит от вещей, а не от нас. Мы можем как угодно осмыслять, что такое здоровье, эмоция или успех, но у вещей есть свои законы, своя экология, свои правила здоровья и успеха. От работы транспорта до особенностей бюрократического оборота, от погоды до господствующих представлений о власти и влиянии, от стиля в одежде до скорости решения сложных проблем – вот только немногие обстоятельства, которые «дают сдачи», когда мы пытаемся действовать слишком быстро.
Уже не о физике, а о математике мировых процессов постоянно пишет французский философ Квентин Мейясу. Сами наши идеи, говорит он, не необходимость, а лишь вероятность: мы поверили, что, допустим, такой-то образ жизни будет здоровым. Но для науки настоящее здоровье или настоящее благополучие природы не результат обобщенных наблюдений, а указание на начальную точку, когда это благополучие, несомненно, было. Например, очевидно, что делящаяся пополам клетка вполне благополучна, она знает, как поддержать себя как живую. Но уже наш взгляд на клетку не вполне благополучен – мы исходим из того, что произошло «деление», что-то роковое по своим последствиям. Поэтому экология не станет настоящей наукой, пока будет бороться с последствиями, а не с причинами разрушительных действий человека. Торопливой ликвидации последствий надо противопоставить вхождение в жизнь самой природы, как она задумана для всех нас, какой она может быть в своем наилучшем развитии.
Английский писатель Тимоти Мортон, называющий себя темным экологом, не доверяет политикам: ведь все они стремятся к усилению своих шансов на успех, и тем самым чинят насилие над природой. «Темная экология» учит, что мы не можем сказать, что не есть природа. Понятно, что клевер и утка – природа. Но может быть, старый компьютер, сплетения проводов, маршрут автобуса или галерея современного искусства тоже природа, тоже жизнь, способная чувствовать, реагировать и болеть?
Мортон говорит о «гиперобъектах», таких как изменение климата, пенопласт или Интернет. Общее между этими вещами – мы никогда не можем разложить эти объекты – даже если мы научимся уничтожать вредный для растений и животных пенопласт, все равно останутся следы нашего уничтожения. Даже если часть информации в Сети погибнет, останутся наше сожаление об утраченной информации и попытка ее компенсировать. Поэтому решить экологические проблемы можно, только заменив привычные понятия, такие как сбережение природы, понятием об обмене, которое позволяет смотреть на объекты с точки зрения природы, а не предрассудков.
Этот обмен бывает простым химическим, таким как метаболизм, пространственным, как течение Гольфстрима. Но он бывает и сложным, в котором участвуют память, воображение, желание, причем не только со стороны человека, но и со стороны природы: мы ходим по останкам динозавров, но динозавры оживают в наших фильмах и нашей фантастике. Фильм о динозаврах, если вдуматься, не развлечение, а объяснение, как нужно считаться с законами природы, чтобы сохранение природы шло охотнее.
Мортона поддерживает его сооте­чественник Ник Лэнд, «акселерационист», философ, учащий об ускорении. В фантастике со времен Чапека машины восстают против человека, но для Лэнда, как и для его единомышленников, главный фантаст – Лавкрафт, певец исконного древнего ужаса. Лэнд опасается ужасных сбоев не только в работе машин, но и нашего сознания. Ведь Лэнд настаивает на том, что ускорение – это не просто увеличение числа процессов за единицу времени. Ускорение – это и нарастающее различение.
Раньше казалось, что мы легко отличаем природные объекты от искусственных, потому что помним, как мы их сделали: мы сделали стол иначе, чем природа – дерево. Но если речь не о столе, а столешнице в парке, и если для стола еще нужно сначала было сделать бумагу с инструкцией, и если сам стол не оправдал наших ожиданий? Мы должны уже видеть разницу не только между деревом и столом, но и просто столом и дизайнерским столом или столом и столом в лесу. Постоянное ускорение, необходимость различать все больше вещей заставляет нас теряться перед природой, давая понять, что нельзя вычленить природу как какую-то отдельную область, которую надо беречь. Чтобы не портить лес, нужно научиться быть бережливым в мыслях за столом, планируя быт или размышляя об увиденном за день.
Если и можно вычленять «природные объекты», то только потому, что они известны своими «не-отношениями», как говорит Грэм Харман, философия которого важна и для Лэнда, и для Мейясу: мы знаем, что это дерево не станет частью корабля, еще прежде, чем узнаем, что оно станет частью стола. Тогда экологическая задача – задача «не-отношения»: как сделать так, чтобы мусор никогда не стал частью природы, чтобы насилие не стало частью взаимодействия, чтобы предательство не стало частью пережитого природой? Человеку надо отучиться «вычленять» природу, научившись членить свою ответственность перед природой, не сводя ее к решению частных задач с запоздалым исправлением последствий. Лучше не застраивать пруд, чем потом размышлять, как сделать его вновь живописным, но лучше строить дом так, чтобы природа смогла его обжить не только в лице растений и солнца, но и в лице творчества и современного искусства.