Гибнущим подмога

Посвященное ей стихотворение Мандельштама «Мастерица виноватых взоров…» Ахматова считала лучшим лирическим стихотворением ХХ века.

Ты, Мария, – гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить, уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь.

Так заканчивается этот написанный в 1934 году шедевр, этот болезненно яркий сон о любви и смерти, чья диалектика, как известно, – непреходящая и, в сущности, единственная тема подлинной поэзии. Именно с ней – поэзией без прикрас, поэзией, «обнаженной до костей», – мы соприкасаемся, читая стихи самой «мастерицы»:

Люби меня. Я тьма кромешная.
Слепая, путанная, грешная.
Но ведь кому, как не тебе,
Любить меня? Судьба к судьбе.
Гляди, как в темном небе звезды
Вдруг проступают. Так же просто
Люби меня, люби меня,
Как любит ночь сиянье дня.
Тебе и выбора-то нет:
Ведь я лишь тьма, а ты лишь свет.

Свет и тьма, день и ночь, небо и земля, мужское и женское начала – эти строки отсылают и к космогоническим мифам всех «естественных религий», и к первым стихам Книги Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безлюдна и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою».

Никаких полутонов – мир взят в его первооснове, и в нем, как напомнил тот же Мандельштам, «все движется любовью». Нет любви – нет движения, а значит, и жизни: ничего, кроме еще не пробужденной потенциальности, предшествующей творению. Но была ли такой уж кромешной тьмой Мария Петровых? Не говорит ли такая самооценка лишь о христианском смирении племянницы священномученика о. Дмитрия Смирнова и двоюродной внучки митрополита Иосифа (Петровых), тоже священномученика, канонизированного Русской православной церковью за границей?

Дочь директора фабрики «Товарищество Норской мануфактуры» Сергея Алексеевича Петровых, она родилась 13 (26) марта 1908 года в Норском посаде, тогда пригороде, а сегодня одном из районов Ярославля.

«Детство мое! Кажется, ни у кого не было такого хорошего… До 9 лет – счастье», – вспоминала Мария Петровых после. Тогда же, в детстве, пришли и первые строки: «В шесть лет я «сочинила» первое стихотворение (четверостишие), и это привело меня в неописуемый восторг, я восприняла это как чудо, и с тех пор все началось, и, мне кажется, мое отношение к возникновению стихов с тех пор не изменилось».

Чудо всегда внезапно. Все идет своим чередом.

И вдруг возникает какой-то напев,
Как шмель неотвязный гудит, ошалев,
Как хмель отлетает, нет сил разорвать,
И волей-неволей откроешь тетрадь.

В 15 лет, будучи восьмиклассницей ярославской школы имени Н.А.Некрасова, Мария посещает собрания местного Союза поэтов. Через три года, в 1925‑м, поступает в основанный Брюсовым Литературный институт, преобразованный в Высшие государственные литературные курсы, которые оканчивает экстерном в 30‑м, будучи уже студенткой литературного факультета МГУ. А еще через три года знакомится с Анной Ахматовой и оказывается в кругу последних поэтов Серебряного века, не вписывавшихся в советскую литературу, как учившиеся вместе с Петровых Арсений Тарковский и Даниил Андреев, Юрий Домбровский…

Не отсюда ли и сочетание крайностей, о котором Петровых рассказала годы спустя?

«Молодость моя как-то странно соединяла в себе мучительную тоску и безудержное веселье. Вероятно, это у многих так. Я не носила стихи по редакциям. Было без слов понятно, что они «не в том ключе».

А вот о своем поколении, входившем в литературу в конце двадцатых – начале тридцатых:

Мы начинали без заглавий,
Чтобы окончить без имен.
Нам даже разговор о славе
Казался жалок и смешон.

Разговоры велись о другом и зачастую стоили жизни. И не только Мандельштаму, но и арестованному в 1937‑м и сгинувшему в лагере в 1942‑м журналисту и переводчику Виталию Головачеву, мужу Марии Сергеевны.

В следующем году она напишет:

Какое уж тут вдохновенье, – просто
Подходит тоска и за горло берет,
И сердце сгорает от быстрого роста,
И грозных минут наступает черед.
Решающих разом – петля или пуля,
Река или бритва, но наперекор
Неясное нечто, тебя карауля,
Приблизится произнести приговор.
Читает – то гневно, то нежно, то глухо,
То явственно, то пропуская слова,
И лишь при сплошном напряжении слуха
Ты их различаешь едва-едва.
Пером неумелым дословно, построчно,
Едва поспевая, ты запись ведешь,
Боясь пропустить иль запомнить неточно…
(Петля или пуля, река или нож?..)
И дальше ты пишешь – не слыша, не видя,
В блаженном бреду не страшась чепухи,
Не помня о боли, не веря обиде,
И вдруг понимаешь, что это стихи.

Что такое стихи? В переводе на русский – начала, первичные стихии, истоки, которые вдруг приоткрываются при «быстром соображении понятий», как определил вдохновение Пушкин. Или, говоря словами Петровых, быстром росте сердца, сгорающем от этого роста, в котором выгорают и вся боль, вся скверна. Потому-то «Ты, Мария, – гибнущим подмога». Как и сама поэзия – тот самый огонь, который не только сжигает, но и освещает пространство и время, спасая автора от петли, пули, реки, ножа…

Куда, коварная строка?
Ты льстишься на приманку рифмы?
Ты хочешь, чтобы вкось и вкривь мы
Плутали? Бей наверняка,
Бей в душу, иль тебя осилят
Созвучья, рвущиеся врозь.
Коль ты стрела – лети навылет,
Коль ты огонь – свети насквозь.

О том, что настоящее вдохновение не имеет ничего общего с сумбурным выражением сумятицы чувств (восторгом) или, говоря иными словами, суетой, писал еще Пушкин. В ХХ веке это несуетное служение муз стало редкостью.

Мария Петровых да ты
В наш век безумной суеты
Без суеты писать умели.
К тебе явился славы час.
Мария, лучшая из нас,
Спит, как младенец в колыбели, –

писал Арсению Тарковскому Давид Самойлов, пророча, что и «к ней придет земная слава», какой Мария Петровых не удостоилась при жизни. Единственная прижизненная книжка, включавшая немногочисленные стихи и переводы с армянского, – «Дальнее дерево» – вышла небольшим тиражом в Ереванском издательстве «Айястан» в 1968‑м. Следующая, уже в «Советском писателе», – «Предназначение» – в 1983‑м, через три года после смерти поэта (Мария Петровых умерла 1 июня 1979 года). А в 90‑х Россия перестала быть литературоцентричной страной, став коммерческим предприятием. Но, с другой стороны, так ли уж необходима «яркая заплата на ветхом рубище певца» самому певцу, а тем более давно лежащему в могиле? Дело не в славе – в сочувствии. В любви, исчезновению которой и препятствует поэзия, чье назначение – быть ее проводником в этом вымерзающем мире.

Не напрасно ли прожито
Столько лет в этой местности?
Кто же все-таки, кто же ты?
Отзовись из безвестности!..
Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания.
Лишь тростник заколышется
Тем напевом, чуть начатым…
Пусть кому-то послышится,
Как поет он, как плачет он.