Где-то идет война

Ты знаешь, я так люблю Москву, – говорила мне Седа, готовясь ко сну и сбрасывая с себя надоевшую за день одежду.
Я слушала вполуха, потому что искоса, пряча взгляд, посматривала на Седу – так она была хороша. Настоящая горянка – тонкостанная, звонкая, как здешние увертливые речки, что легко покоряют тысячелетние камни. Седа невысокая, но очень стройная – тяжелая коса не дает ей склонить голову, сутулить плечи. Теперь, когда она расплела волосы, волнистые пряди почти достигали щиколоток и казались нечеловеческим, неземным порождением – темно-каштановая дорога, по которой можно пройти всю Седу – с головы до пят. Невольно я почувствовала укол ревности – как если бы нас сейчас рассматривали мужчины и единодушно отдали предпочтение Седе. Я позавидовала – обреченно-остро – ее красоте.
– Я в Москве почти год прожила, – рассказывала между тем Седа, расчесывая перед большим овальным зеркалом густоту пушистых волос и тоже чуть-чуть любуясь собой. – Я была замужем за одним арабом…
– За ваххабитом? – уточняю я.
– Нет, что ты! Это был настоящий араб, он занимался нефтью, бизнесом. Мы поженились с ним еще до всех войн. Жили на Варшавке. Ах, как я люблю Москву! – она повернулась ко мне, черные глаза ее блестели радостью приятных воспоминаний. Она вздохнула – время то ушло безвозвратно – и, возможно, позавидовала мне – московской прописке, обустроенной жизни в далеком, так не похожем на всю Россию городе.
Седа погружается в сорочку – в розовую пену крупных, но тонких кружев. Здесь, на войне, у нее есть все, что нужно красавице, – крем, которым она бережно увлажняет свое лицо; двуспальная кровать со свежайшим бельем, чуть голубоватым от синьки, неуловимо пахнущим песком и солнцем южного моря… А днем мы ехали мимо угрюмого кладбища; толпы родственников клубились у ворот, чуть поодаль лежало несколько десятков черных целлофановых свертков в человеческий рост. На самом кладбище высоко в небе дрожали шесты с зеленой тканью – знаки убитых и неотомщенных. Дорога была запружена, и в стекла машины каменно, отрешенно и молча смотрели лица живых.
– Подумать только, – удивляется Седа, – я жила в Москве! Знаешь, я ждала ребенка, и уже был большой срок. – На нее накатила волна вечерней откровенности, которая обычно бывает в дальних поездах. – Мальчик, я чувствовала. И вдруг – выкидыш. И муж мне сразу стал противен. “Уходи”, – говорю. Хотя араб был лучше наших мужчин. Он никогда не стеснялся мне помогать. Отнимет пылесос: я сам! Правда, от своих скрывал, это стыдно – потакать женщине. И вот мы развелись, он уехал к себе в Эмираты, а я вернулась в Ведено. А тут как раз война началась.
Седа устраивается на постели, слабо заплетает косу: “Боюсь ночью запутаться. Знаешь, есть случаи, когда младенцы погибали, задушенные волосами матери. Ужасно, правда?”
Мне постелили на полу. Я жутко устала за день от настороженности, от нервного непонимания чужой жизни. А теперь я любуюсь Седой, и мне легче, покойней, будто я дома.
– Из-за чего я не люблю войну, – говорит она тем временем, – волосы толком не помоешь, не посушишь. То воды горячей нет, то газа, то света; как я намучилась с этой косой, сколько раз собиралась отрезать, уж и ножницы возьму – нет, жалко!..
Днем я видела Грозный. Нас возили посмотреть центр – на предмет возможного восстановления. Казалось, эти развалины были всегда, руины-декорации для съемок кино, телесериала; местные “виды” кочевали из одного выпуска теленовостей в другой. Эти сплющенные металлические киоски, такие, будто кто-то бил по ним гигантским, беспощадным кулаком; арматурные остовы; жалкие остатки блоков, железобетонных плит. На одной из уцелевших стен косо висела вывеска: “Пошив кепок. 200 метров”. Стрелка вела в завал, в кучу щебня, стекла, остатков оконных рам, дверных проемов…
Мы объехали еще несколько таких же безнадежно раздолбленных мест и вернулись в поселок. Здесь, в доме одного из местных начальников, я и познакомилась с Седой.
Седа заплела свой “ночной вариант”, повернулась ко мне, лежит, опершись на локоть. Сквозь частые кружева читается ясная линия ее тела, небольшой груди, плеч.
– У меня в Грозном была квартира, и, представляешь, повезло: когда бомбили, дверь металлическую заклинило. Ну, окна, конечно, вылетели, это ничего. Но главное – дверь! У меня внутри почти все уцелело, только мебель осколками побило. Мы потом с дядей Рустамом [имена изменены. – Авт.] приехали, вырезали дыру автогеном, забрали вещи. А у соседей мародеры все разграбили.
Я слушаю ее мягкий, журчащий голос и “плыву”, барахтаюсь в воспоминаниях минувшего дня. У чеченских мужчин – блестящие глаза. Блестящие глаза и начищенные ботинки. Я заметила, как покорно гаснут их взгляды, встречаясь с моим. Я – гостья. Но Седа?! Я долго не решаюсь ее спросить и все же говорю:
– Почему ты не замужем, Седа?
Она отвечает просто, как близкой подруге:
– Лишь бы выйти – так не хочу… А чтобы увидела и сердце замерло – не встретила. Скажи, – глаза ее расширяются, зрачок делается большой, темный и любопытный, – тебе нравится Иса?
Я знаю, что жена и дети Исы в России, а здесь, на войне, его ночи делит с ним Бэла, женщина, у которой наступают последние годы красоты. Иса кажется мне доверчивым, глаза его блестят наивно, как две новые черные пуговицы, а “государственные” размышления его незамысловаты, просты, без ожидаемой восточной хитрости. В нем много силы, мало коварства; Бэла умней его, тоньше и мудрей. Она чуть грузна, черноока, разговорчива и любит Ису с той изрядной долей женского отчаяния, которое приходит на излете последней власти. Об этом я говорю Седе и ловлю себя на узорчатости слов; это, возможно, потому, что в нашей спальне два роскошных ковра – на полу и на стене, оба с тончайшим, мучительным в разгадке орнаментом.
– Да, все так и есть, – соглашается Седа. – Ну что, спим?
– Спокойной ночи.
Седа выключает свет. Матовые лампы люстры пропадают в темноте. Тихо. Черная ночь сочится сквозь турецкий тюль. Тревожно и одиноко. Седа спит спокойно, бесшумно, даже дыхания не слышно. На окраине поселка глухо заработала артиллерия. Картины ушедшего дня заскользили перед глазами: горы и Грозный, блестящие глаза чеченских мужчин и мальчишек; длинные юбки женщин; чужая гортанная речь; Седа расчесывает волосы перед овальным зеркалом… Я вдруг ощутила беду, опасность; богатый, крепкий этот дом спал; спали хозяева и гости, Иса и Бэла, дядя Рустам, Таисия, их дети, спали офицеры, уставшие за день от ответственности за наши жизни; заснули наконец и пушки на окраине поселка, прочистив свои огромные жерла, спала Седа… Только когда в окне посерело, я смогла забыться коротким утренним сном.
Но прощались мы весело. Сохранилась фотография на память – Седа, Бэла, Иса и я. В обнимку, положив руки на плечи, мы стоим во дворе дяди Рустама.
– Ну вот, – сказал Иса, когда “птичка вылетела” и можно было уже не позировать, – русские и чеченцы – братья навеки.
…Помню выпуск теленовостей, грозненские “декорации”, спешащий голос диктора, мелькнувшего в кадре плечистого чеченского милиционера – со слезами на глазах он потрясал женской босоножкой, кажется, с правой ноги; слова об очередном подрыве на фугасе очередного автомобиля, в результате чего “погибла служащая грозненской администрации”. В то утро, от которого осталась одна фотография, оказывается, мы попрощались с Седой навсегда. Навеки…

Лидия СЫЧЕВА
Грозный – Москва