Факультатив Во всей его живой архитектуре

Чтобы выстроить взаимоотношения человека и мира, надо понять, что общего между всеми формами жизни – между букашкой-однодневкой и 200-летним дубом; несомой волнами медузой и гениальным поэтом; преступником, отбывающим пожизненное заключение, и вольной перелетной птицей; робким, заботливым, добрым и гнусным, грязным человеком… Альберт Швейцер, автор нового этического учения, отвечает: воля к жизни.
Воля к жизни проявляется всюду. Чахлое растеньице цепляется изо всех сил за каменистую почву. Просыпаясь, мы, сколь бы ни был тяжел предстоящий день, начинаем вновь действовать, думать, чувствовать или впадаем в апатию, ощущая бессмысленность бренного существования, и все же продолжаем жить. Муха, зажатая двумя оконными рамами, до последнего мгновения бьется о стекла, искомый простор – для нее отсрочка смерти. Волей к жизни наделено все живое, независимо от того, в какой мере разум присущ тому или иному существу. Осознанное геройство человека и способность былинки гнуться на ветру, не ломаясь, едины в одном: так воплощается их воля к жизни. Чем в свою очередь порождена она? Нам не дано, полагает Швейцер, получить ответ на этот вопрос. Здесь, именно в этом пункте, кроется тайна мира: “Как бы мы на него ни смотрели, он остается для нас загадкой”. Первопричина воли к жизни, по Швейцеру, необъяснима, и от этого ключевого понятия учения нити тянутся, с одной стороны, к этике, а с другой – к мистике, неразделимым в концепции Альберта Швейцера.
Взяв за основу представление о воле к жизни, можно уже в первом приближении очертить свое место в мире: “Я – жизнь, которая хочет жить, я – жизнь среди жизни, которая хочет жить”. Эта формула неоднократно, настоятельно воспроизводится А.Швейцером. Она афористично напоминает об очевидном. (Как часто то, что мы “в принципе знаем” и о чем мы забываем или устаем себе ежечасно напоминать, бывает самым главным в нашей судьбе!). Впрочем, несмотря на очевидность мысли, именно так до Швейцера никто ее не формулировал. Из близких по смыслу высказываний делались отнюдь не швейцеровские выводы. Неосторожное обращение с идеей – и на поверхность вылезает оправдание борьбы за существование не на жизнь, а на смерть, естественность естественного отбора среди людей. (Извращенная трактовка дарвинского природопонимания не раз служила оправданием жестоких деяний).
Для Альберта Швейцера следствием из его первого положения (о воле к жизни и ее значении), дополнением к нему был следующий постулат: человек “не спрашивает, насколько та или иная жизнь заслуживает его усилий. Для него священна жизнь как таковая”. Как странно! Многие готовы с пафосом, во весь голос произносить заключительную фразу цитаты – и какое смятение в умах часто вызывает предшествующее утверждение. Кажется, весь наш общественный и личный опыт, память поколений противятся согласию с ним. Неужели жизнь душегубца, со сладострастием умерщвлявшего несчастных в концлагере, священна наравне с жизнью его жертв? Разве, уничтожая губительный вирус в организме больного, врач совершает такое же святотатство, как если бы он дал выжить носителю смерти, а не пациенту? Жизнь убийцы моих родных так же ли священна, как жизнь погибших от его рук моих близких?! Принципиальный швейцеровский ответ гласит: жизнь всех, даже убийц, как проявление их воли к жизни, священна, и это не приводит ни к их оправданию, ни к их уравниванию с жертвами. Продолжая ряд гипотетических предельных ситуаций, мы можем себе представить Швейцера, отвечающего на вопрос, который обычно задают (в виде загадки) дети лет 12-13: “В озере тонут трое – гений-физик, еще не успевший осчастливить человечество, дворник и злодей. Ты можешь спасти лишь одного. Кого ты будешь спасать?” Правильный детский ответ, думается, удовлетворил бы и Швейцера: “Я буду спасать того, кого смогу спасти: до кого я смогу добраться, кто ближе ко мне”. Признание священности жизни носителя зла – не индульгенция злу, не всепрощение. Это условие осознания людьми прав добра в отношении зла. Не случайно мировая юриспруденция на протяжении столетий бьется над четкой формулировкой критериев необходимой самообороны. Как найти верное соответствие между степенью ущерба, нанесенного злом, и воздаянием, возмездием, ему воспоследующим от сил, защищающих добро? В какой позиции держать добру свои кулаки, как и когда их применять? Если бы человечество внутренне не ощущало эти проблемы, то прямолинейное следование тезису “око за око, зуб за зуб” давно привело бы его к самоистреблению. Абсолютный принцип “жизнь священна” охраняет добро от перерождения в свою противоположность и взыскует к сущности обоих понятий: что есть добро и зло?
Альберт Швейцер и тут говорит просто: “Добро – то, что служит сохранению и развитию жизни, зло есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей.
Поистине оправдан человек только тогда, когда он повинуется внутреннему побуждению помогать любой жизни, которой он может помочь, и удерживается от того, чтобы причинить живому какой-либо вред”.
Четкое определение добра и зла прозвучало в годы, доказавшие, как опасны многомудрие и суесловие в этом вопросе. Лихолетье двух мировых войн, революционное насилие – всеобщего счастья и блага ради, не зачеркнув поиски миллионами людей своей Синей птицы, не отменив благих порывов мысли и духа, все же резко обозначили кризис традиционных нравственных ценностей. По словам Евгения Трубецкого, “всеобщая война – вот темный сатанинский облик мировой жизни, который таился и раньше под покровом культуры… теперь покрывало отброшено, сатана обнажился, и мир стал адом. Все должны заботиться о том, чтобы иметь челюсть не меньшую, чем у противника. В большей или меньшей степени все должны усвоить себе образ звериный.
Именно в этом падении человека заключается тот главный и основной ужас войны, перед которым бледнеют все остальные. Даже потоки крови, наводняющие Вселенную, представляют собою зло меньшее по сравнению с этим искажением человеческого облика!”
Искажение человеческого облика, “крушение гуманизма” (определение А.Блока) одной из своих причин, вероятно, имеет стремление человека забыть о глубинном различии между добром и злом, приспособить каждое из понятий для объяснения, оправдания своих действий, даже тех, что несут страдания и беды другим людям.
Швейцер анатомирует нравственную ткань мира – разрезая тонким скальпелем, он отделяет добро от зла. Разрез сделан по живому: больно отдавать себе отчет в аморальности собственных поступков, измеряя их по “шкале Альберта Швейцера”.
“Там, где я наношу вред какой-либо жизни, я должен ясно сознавать, насколько это необходимо. Крестьянин, скосивший на лугу тысячу цветков для корма своей корове, не должен ради забавы сминать цветок, растущий на обочине дороги, так как в этом случае он совершит преступление против жизни, не оправданное никакой необходимостью”.
Вводя понятие необходимости как причины причинения зла, Швейцер, казалось бы, разрушает кристаллическую структуру своих размышлений. Ясные критерии добра и зла растворяются в водянистом тумане представления о “зле по необходимости”. Мерцая вдалеке, появляется столь желанная возможность извинить самого себя, сославшись на сложность, запутанность обстоятельств. Впрочем, эта неопределенность и показывает: учение Альберта Швейцера обращено к человеку и описывает мир человека, в котором каждой личности предстоит понять цену своей свободы, цену своих прав на жизненный выбор и творчество. Мы можем допустить зло лично, на свой страх и риск, признав его неизбежно необходимым. Но даже если обстоятельства исчерпывающи и все другие пути закрыты, допущение зла не дает нам надежды на самооправдание. “Чистая совесть – изобретение дьявола”, – любил повторять А.Швейцер. “Каждый из нас, приговаривая живое существо к страданию или смерти на основании неизбежной необходимости, сам становится виновным”.
Ощущение своей вины за неизбежные нравственные компромиссы не должно привести к унылому безволию, понурому самоуничижению. “Этика есть безграничная ответственность за все то, что живет”. И потому “некоторое искупление за эту вину получает тот, кто возлагает на себя обязательство использовать любую возможность, чтобы помочь попавшему в беду живому созданию”.
Швейцер убежден: “Никто из нас не имеет права пройти мимо страданий… и не предотвратить их. Никто не должен успокаивать себя при этом, что он якобы вынужден будет вмешиваться здесь в дела, которые его не касаются. Никто не должен закрывать глаза и не считаться с теми страданиями, которых он не видел. Никто не должен сам себе облегчать тяжесть ответственности”.
Чувство ответственности, вины затрагивает самые сокровенные струны человеческой души. И вместе с тем Швейцер предельно расширяет жизненную сферу, подвластную этому чувству. Традиционно этика занималась лишь взаимоотношениями между людьми. За скобками оставались иные твари Божьи. Но, напоминает Альберт Швейцер, “если встречается еще дурное обращение с животными, если остается без внимания крик скота, не напоенного во время транспортировки по железной дороге, если на наших бойнях слишком много жестокости, если в наших кухнях неумелые руки предают мучительной смерти животное, если животные испытывают страдания от безжалостности людей или от жестоких игр детей, то во всем том наша вина”. Альберт Швейцер подбирал больных животных, лечил их так же, как и людей, пекся об их участи. Как всегда, мысли гуманиста глобальны, а дела конкретны.
Воля к жизни, ответственность человека за поддержание и развитие всех проявлений жизни, соотнесенность добра и зла с этой главной заповедью – таковы краеугольные камни этического учения Альберта Швейцера. Безыскусные постулаты, сочетаясь, превращаются в высокую по духу, просветленную концепцию благоговения перед жизнью.
За долгую историю цивилизации человечество научилось вырабатывать “фермент общественности”. В хомосад (по аналогии с зоосадом) можно, наверное, ныне поместить человека, декларирующего прямо и без тени смущения эгоистические принципы жизни. Несмотря на множество тех, кто реализует подобную позицию на практике, лишь малая толика из них готова делать это достаточно откровенно, в лоб. Все знают, что “дикий эгоизм” осуждаем и влечет для его адептов ненужные жизненные сложности. А вот сколько раз безнравственные поступки совершались с пафосом и демонстративно во имя “общего блага”, трудно и сосчитать. Спектр примеров велик: от “подвига” Павлика Морозова до атомной бомбардировки японских городов. Проблема, однако, не сводится к крайним, предельным ситуациям. Ежедневно тысячи и тысячи людей принимают решения, исходя из мотивов “надличной ответственности” (выражение А.Швейцера). И для многих из них гипноз надличной ответственности превращает черное в белое. Как страшны содержание и обыденность заявления одного из членов ЦК на XVI съезде ВКП(б): “…Каждый член партии должен доносить. Если мы от чего-либо страдаем, то это от не доносительства, а от недоносительства… Можно быть прекрасными друзьями, но раз мы начинаем расходиться в политике, мы вынуждены не только рвать нашу дружбу, но идти дальше – идти на доносительство”.
Осознавая эту коллизию (как соотнести надличную ответственность, интересы общества и нравственность), Швейцер ищет опору в сформулированных им постулатах. Они позволяют ему утверждать, что “этическое – это нечто большее, чем неэгоистическое!” Груз надличной ответственности особенно тяжел, по мнению Швейцера, еще и потому, что человек, исходящий из нее в своих действиях, “должен чувствовать свою ответственность не только за достижение цели, но и за создаваемые его действиями взгляды”. Убийство Александра II, Кровавое воскресенье, разгон Учредительного собрания, помимо непосредственных печальных результатов, еще и приучали к мысли о возможности, допустимости подобного хода событий.
Альберт Швейцер предупреждает об опасности приятия зла по мотивам надличной ответственности, понимая и признавая всю сложность, неоднозначность порождаемых ею ситуаций. И все же его ясные критерии добра и зла и здесь служат надежными нравственными ориентирами.
Второе из сомнений, о которых мы упоминали выше, закрадывается в душу из-за настойчивой категоричности, присущей этическим суждениям Швейцера. Его тексты пестрят указаниями не только на ответственность, но и на долг человека, вытекающий из этой ответственности. А ведь если человек должен что-либо, то необходим какой-то механизм для контроля за исполнением долга, а при случае и механизм принудительного взыскания задолженности. Неужели и этот гуманист не избежал иллюзий о возможности принудить к добру, усилием чужой воли заставить человека найти дорогу к справедливости и счастью?
Нравственные нормы А.Швейцера – для тех, кто готов их принять. По ним не следует пересоздавать мир, ради них не нужны ни перевоспитание личности, ни насильственные изменения сущности человека.
Легкомысленным или безответственным людям не дано проникнуть в суть учения Швейцера. Равным образом и бездумное послушничество, фанатизм чужды швейцеровским надеждам. Также не предусматривается Швейцером и разгром, уничтожение противников учения или заядлых скептиков. Выбор позиции – неоспоримое право каждого. Поэтому этика Альберта Швейцера рассчитана на людей, склонных к творческому соразмышлению с ним, на тех, кто способен “охранять свою сосредоточенность и внутреннюю жизнь”. Именно эта самоуглубленность вкупе с причащенностью к главным нравственным постулатам дает возможность вести “борьбу против зла, заложенного в человеке… не с помощью суда других, а с помощью суда над собой”. Великий принцип! Отступаясь от него, мы вызываем бессмысленное раздражение тех, кого стремимся приструнить и одновременно не успеваем выверить собственные поступки. Позволяя себе указывать на греховность другого, мы тем самым возвышаем себя над ним, не задумываясь, обладаем ли мы правом на это. А, с другой стороны, упрощенность и сниженность критериев суда над собой нередко ставит нас в унизительное положение, когда кто-то другой открывает нам глаза на наши промахи, слабости, недостатки. Сколь многих мучительных уколов самолюбию можно избежать, если судить самому себя наистрожайшим судом, никому не отдавая на откуп это естественное право! И как живительно подлинное драматическое, тяжелое переживание собственного несовершенства! Смысл и значимость “швейцеровой шкалы нравственных ценностей” становятся очевидными именно тогда, когда эту шкалу мы примеряем к себе.
В своих взаимоотношениях с цивилизацией Альберт Швейцер исходил из убеждения: “Ни на одно мгновение не должно оставлять в нас недоверие к идеалам, создаваемым обществом, к убеждениям, господствующим в нем. Мы знаем, что общество намерено обманывать нас относительно вопросов гуманности. Гибель культуры происходит вследствие того, что создание этики перепоручается государству. Все возникающие в обществе принципы, убеждения и идеалы мы должны крайне педантично измерять мерой абсолютной этики благоговения перед жизнью. Одобрять мы должны только то, что согласуется с гуманностью”.
Само общество пронзительно сигнализирует о своей ненадежности, усугубляя неразборчивость в этических вопросах попранием права, “парламенты легкомысленно фабрикуют противоречащие праву законы. Государства обходятся со своими подданными по собственному произволу. В результате вера в право оказалась у нас совершенно подорванной”. Здоровое недоверие обществу позволяет служить ему, не принося себя в жертву всякого рода общественным фетишам, заблуждениям и не становясь жертвой сознательных манипуляций общественным мнением.
В современном ему обществе Альберт Швейцер выделял черты, отражающие неблагополучие жизни людей.
Существование человека в обществе подневольно. Его талант, его земное предназначение испытываются на прочность вереницей заданных условий, обстоятельств: как получить желанное образование? Как достичь положения на работе и в свете, позволяющее рассчитывать на воплощение мечты? Как преодолеть рамки тех традиций, которые, много знача для окружения того или иного человека, явственно мешают ему сполна проявить свою самостоятельность и уникальность?..
“С подневольным существованием человека органически связано перенапряжение людей”, их сверхзанятость. “Ставшая обычной, сверхзанятость современного человека во всех слоях общества ведет к отмиранию в нем духовного начала. Косвенно он становится жертвой этого уже в детстве. Его родители, поглощенные жестокими трудовыми буднями, не могут уделять ему нужного внимания”. Позже сверхзанятость и перенапряжение мешают человеку сосредоточить внимание на своей душе, на проблемах своего развития. “Абсолютная праздность, развлечения и желание забыться становятся для него физической потребностью. Не познания и развития ищет он, а развлечения – и при том такого, какое требует минимального духовного напряжения”.
“Отрицательно воздействует на культуру также сверхорганизованность наших общественных условий. Из года в год неуклонно совершенствуется распространение коллективных мнений при одновременном исключении индивидуального мышления. Сверхорганизованность нашей общественной жизни выливается в организацию бездумья”.
На основании предпринятого анализа Швейцер с поразительной определенностью и, представляется, точностью констатирует: “…Когда общество воздействует на индивида сильнее, чем индивид на общество, начинается деградация культуры, ибо в этом случае с необходимостью умаляется решающая величина – духовные и нравственные задатки человека”. В этих словах Швейцера – те опасения за судьбу современной культуры, те предостережения о ее кризисе и кризисе составляющего ее основу индивидуализма, которые звучали на протяжении всего XX столетия.

А.БОЙКО
Санкт-Петербург