Этюды из детства Не коржик, а курабье

Первые три года моей жизни, еще до всяких переездов, прошли в нашем городском дворе в полном упоении. Вот я спускаюсь по широким ступенькам подъезда в новом платьице с кошачьей мордочкой на груди, радостно переставляя ноги в новеньких сандалиях и предвкушая всеобщее изумление от выхода такой красавицы во двор. Вот дома бегу на стук в дверь: дед с работы пришел! А он уже шуршит неизменной шоколадкой в кармане просторного пальто из тяжелого рубчатого сукна.
А вот под нашим окном между деревьями натянута простыня (это кулисы), на скамейке уже расселись зрители – в основном наши бабушки, и мы им даем настоящий концерт!
А как сладко в сумерках в тесном кружке сидеть в узорчатой беседке, то и дело гоняя по кругу считалки: “Я садовником родился…”, “На златом крыльце сидели…”, и не важно, “кто ты будешь такой”, а важно и чудесно, что крыльцо – златое, что у садовника – сплошные цветы один краше другого…
Но вот уже то из одного распахнутого окна, то из другого несется деланно строгое: “Таня, домой!”, “Вова, ужинать!” Тани и Вовы начинают канючить: “Ну еще десять минуточек, ну пять…”, а ты замираешь в надежде, что тебя на этот раз забудут…
Потом, уже более сердито: “Кому я сказала?”, “Ну сколько можно повторять?”. Вот и мое окно открылось, вот и моя очередь пришла канючить…
…Потом меня резко из этой жизни вырвали: родителей послали поднимать сельское хозяйство по разным селам области. И я не сразу, но приняла и другие радости: взбивать босиком пуховую пыль на дороге, шествуя позади добродушно мычащего стада коров; бегать по двору тоже босиком по мелкой, прохладной, густо стелющейся траве под названием трава-мурава; чистить на просторной веранде горы кукурузных початков, отделяя от каждого пахучие шелковистые пряди-волоски, из которых получались отличные косы для кукол.
А главное – в селе было все живое, очень много живого. И не такая уж сильная дружба была у нас во дворе, и не так уж любила нашу бревенчатую школу, но когда пришла весть, что нас с сестрой навеки увозят в город, чтобы учить в какой-то особенной английской школе, я, обычно послушная и покладистая девочка, повалилась на землю, на свою любимую траву-мураву и стала колотить по ней руками и ногами, рыдая во весь голос: “Не хочу-у, не поеду-у!” Если б могла, я бы вросла в эту живую землю, как дерево.
…Город обрушился на меня тяжелым маревом раскаленного асфальта, который был повсюду, оставляя кое-где лишь огрызки сухой земли. Чужой школой, где на мою просьбу в буфете дать мне коржик кто-то из старших учеников меня презрительно поправил: “Это не коржик, а курабье”.
А самое тяжкое: полным одиночеством во дворе. Меня не было здесь какие-то четыре года, но все ребята стали уже не мои, чужие, они росли вместе, а меня едва помнили. Сестренка – та стремглав умчалась во двор и тут же с легкостью обзавелась подружками.
Я же чаще всего оставалась торчать у окна на нашем втором этаже, отнекиваясь, что занята книжкой или уроками. На самом деле я просто боялась двора. Совершая иногда в него одинокие вылазки, прохаживаясь с независимым видом, я умирала от невозможности присоединиться к ребятам – я ведь не знала большинства их городских игр, а как такое обнародуешь, если человеку уже десять лет? Меня порой приглашали поиграть – в волейбол, например. Я с вежливой улыбкой отказывалась, якобы опасаясь, что могу разбить очки. А на самом деле заранее застывала от страха, что не смогу поймать ни одного мяча. Признаться, что в нашем селе не играли в волейбол, было для меня смерти подобно.
Умудрилась вот уже полвека прожить, так не научившись играть с мячом. Узнав про это и решив, что все мои комплексы отсюда, муж как-то подарил мне на день рождения прекрасный мяч, чтобы я начала тренироваться. Но ведь не вернешь теперь именно тот двор, именно тех ребят, именно ту девочку, которая лишь исподтишка, через окно наблюдала недоступную ей жизнь. Поздно. Мячик – улетел.

Ольга МАРИНИЧЕВА