Эти слезы рождали во мне мужество

Не потому ли дневники писателя – земляка Тургенева, Бунина, Кольцова, Никитина, писателя, из которого то та, то совсем иная власть, подминая, начинала лепить “политика”, на мой взгляд, гораздо увлекательнее дневников самого Льва Толстого.

Не пропустив эти сотни страниц через сердце, никогда не поймешь, почему пассивный второгодник Миша Пришвин, исключенный в конце концов из гимназии “за дерзость”, стал учителем, агрономом, а на пятом десятке лет и классиком русской литературы. А еще раньше, до погружения в каждодневное писательство, арестован за революционную работу и даже посидел год в “одиночке”. Он, сын купца, объясняет это временное увлечение так: “Я был чрезвычайно доверчив, влюбчив в человека… болтал”. …Наверное, лет до тридцати он оставался инфантильным. Но литературе от его почти детского чистосердечия была только прибыль.

Из дневников можно узнать, как по-мальчишески пылко он всю свою жизнь любил одну женщину и как до восьмидесяти лет прежде всего ей, давно забывшей его, доказывал он своими победами на “литературном фронте” свое право на… платоническую любовь через множество европейских государственных границ.

Эта любовь, тревожная, ядовитая, преследовала его всю жизнь, но она же и заставляла его лечиться лесами и охотой. Не знаю другого писателя, который бы мог так же разнообразно описывать, кажется, до зевоты похожие зимние утра. Он видел оттенки в красках неба, снега, в звуках мороза, в шепоте деревьев… Он объездил, обошел ногами Карелию, Норвегию, Азию, в шестьдесят лет – Дальний Восток.

И стыдно теперь признаться себе, что мы-то с вами знаем его лишь по нескольким рассказам, прочитанным в начальной школе! И только из дневников его можно узнать, что Пришвина и его прозу очень высоко ценил Блок, что Пришвин лично знал всех символистов, многие из которых называли его прозу “бесчеловечной”, что Зинаида Гиппиус с упреком называла его “легконогим и ясным странником, с глазами вместо сердца”.

Он разделял весны на весну света, весну воды, весну первой зелени и весну человека. Он сам считал, что больше всего ему удаются маленькие вещицы, “попавшие и в детские хрестоматии”. “Из-за этого я их и пишу, что они пишутся скоро, и, пока пишешь, не успеешь придумать от себя чего-нибудь лишнего и неверного. Они чисты, как дети, и их читают и дети, и взрослые, сохранившие в себе свое личное дитя”. В годы Сталина “бесчеловечные” рассказы писателя воспринимали как аполитичные. Но тогда же и признается он в советской литературе как классик. А за это признание, за издание собственного собрания сочинений надо платить. Ничто не дается человеку даром. И храня дома, в дневниках, смертельно опасные обличения вождя, он вынужден ломать себя, ехать на строительство Беломорско-Балтийского канала. Однако вещи, искусственно, насильно оплодотворенные, не удавались…

И вот в его дневниках война. Уже не первая в его жизни. И тут открылось, что за его “аполитичностью”, “бесчеловечностью” человеческие слезы, человеческое страдание… Представьте себе старика на седьмом десятке в деревне под Москвой, который еще 21 июня 1941 года заносит в дневник благодушное: “Вчера по приезде, в лесу, с какой радостью встретили меня друзья мои, и особенно свечки на соснах, как будто прямо шептали, узнавая, и спрашивали: друг мой, где же ты пропадал?..”

ВОЙНА (4 утра 22 июня). Ефимов, механик, сын хозяйки нашей в Глухове, сегодня около двух дня вылез из клети и сказал: “Знаете или не знаете?” И, увидев, что не знаю: “Сегодня в 4 утра фашистская Германия” и проч. И все полетело…

26 июня. Весть о войне всех ударила в лоб и всех оглушила, и вот уже пятые сутки мы хотим прийти в себя и не можем… Но сегодня, на пятые сутки, кто-то сказал: “А если немцы вот уже пятые сутки не могут продвинуться, то, значит, трудно”. И вроде как бы зашевелилась надежда на спасение. Слова о доблестной Красной Армии получили живой смысл…

3 июля. С некоторым трудом… добрались до Москвы. Единственный признак событий в Москве – это люди с противогазными сумками… Ночь душная… сквозь хмару сияние мутного бесформенного месяца. Ляля (жена. – И.Р.), увидев такое небо, сказала: “Сегодня ночью будет тревога”, и не могла заснуть долго, а когда забылась, то… вслед за этим завыла сирена… и в дверь ударили кулаком. “Вставайте, тревога!” Мы не спеша вошли в подвал и сидели в нем 1 час, с 2 до 3, сонные, безо всякой тревоги.

5 июля. Отправил в “Правду” “Моему другу на фронт” …Плачьте, женщины! Лейте слезы, как можете: ни одна слеза ваша не пропадет даром. Я знаю по себе самому: именно эти слезы рождали во мне мужество. И как? А как дождь, этот небесный плач, поднимает силу земли, так в человеческой душе женские слезы…

14-й день войны. По замыслу Гитлера в 14-й день должно было им взять Москву, а бой на Березине за 700-800 верст от Москвы… Москва, как Ленинград, потихоньку эвакуируется, и уверенно никто не скажет, что Москва не будет взята немцами. Но всякий знает, что Россия останется неразбитой страной и без Москвы…

19-й день. Мудрость жизни состоит в том, чтобы, сохранив во всей полноте своей детское “жить хочется”, приучить себя к мысли о необходимости расставания со всем, чем обладаешь, и даже с собственной жизнью. Все, чего страстно хочется, – то вечно, а все, что “собственное”, – то смертно.

Очерк в районную газету. Небывалое случилось на памяти нас, отцов наших, дедов и, может быть, даже и прадедов. Я слышал, будто бы в метеорологических записях за 250 лет тому назад не было случая, чтобы в июле месяце под Москвой цвели ландыши!.. И вдруг после таких страшных холодов, вдруг жара и такой рост трав, что цвет ландышей сошелся по времени с цветом шиповника… Сила жизни… Есть ли еще в Европе другой такой народ, кому так хочется жить?..

23 дня войны. Жаркие, безоблачные дни. Скорая уборка сена. Кукушку больше не слышно. Недавно она прокуковала мне жизни 91 год. А мне бы только увидеть свет после войны.

Месяц войны… Был у Фадеева. Он предлагает выступить на немецком языке по радио; сказал, что пожилых заслуженных людей вроде Нестерова, Москвина, Качалова и др. хотят эвакуировать особым порядком и что я тоже могу с ними… В метро… объявили тревогу, и я провел час… в поисках места на рельсе, прошел под землей от ст. Дзержинская до Кировской.

25 июля. 4-й день раскапывают и не могут раскопать похороненных в бомбоубежище.

26 июля… В 7 утра выехали через Сокольники… И поехали в направлении Загорска… И вот что странно: много бабочек. А почему это странно?

День 43-й. Не жалко мне было бросить свой домик в Старой Рузе и свою прекрасную квартиру в Лаврушинском. Стал сегодня бриться и увидел впервые, что кожа на моей шее за эти дни начала морщиться, как у стариков. С некоторым страхом я этого ожидал и раньше, но теперь мне было не жалко: пусть дом, квартира, пусть шея, пусть все тело, пусть самая жизнь – не жалко и этого!

Когда нива поспела и колосья согнулись от тяжести зерен – не верьте колосу, что высоко над нивой стоит: этот колос пустой.

Характерная черта русского народа: очень быстрое, легкомысленное успокоение. Вот теперь все бабы на базаре говорят, что в Москве стало легче, что вообще война скоро кончится.

13 августа. Вечером выехали в Переславль с тем, чтобы ночевать на Кубре, а утром выехать чуть свет и приехать в Москву в 8 утра.

20 августа… Из московских впечатлений самое главное, что известие о падении Смоленска всех придавило, все об этом думают, и дума из человека незнакомого высвечивает как бы нимбом. Сытых и довольных вовсе не видно, а заметно очень, что средний человек стал лучше.

Прошло два месяца войны. Враг на пороге у всех жизненных центров страны. Простые люди ждут переворота (“Минина и Пожарского”).

Сентябрь…Жизнь повернулась к нам такой своей стороной, когда поэзия Пушкина, Тургенева и даже Льва Толстого почему-то неприятна, и хочется читать Гоголя, Лермонтова и Достоевского. Почему это? …Наступает величайший момент жизни народов, когда именно и совершаются чудеса… Жалость и насилие одинаково могут быть продуктами распада любви…

…Иногда, очнувшись в лесу от своих мыслей, я как бы выгляну из себя и вдруг увижу вокруг деревья, цветы, травы, птиц, муравьев как существ живых, самостоятельных. В особенности молодые сосны или березы, расставленные где-нибудь на лесной поляне, – глянешь на них из себя и вдруг увидишь в каждой свою судьбу, свою борьбу. Тогда откроется в душе родник радости жизни, чистой, святой, и страстное желание прийти к людям, не понимающим этого, и открыть им непостижимые сокровища жизни, скрытые от них суетой, пустяками…

…Ночью была стрельба и тревога, но я пролежал в кровати, – это первый раз за все время. Начинаем привыкать… В Переславль я приехал в 7-м часу… Нас встретили тепло и деревья, и впервые мне так ясно было, что души у деревьев горячие… Надо быть ближе к самому себе и не искать спасения извне.

3 октября. Неведомым морозиком обожгло листики черники и голубики, они покраснели, а лиловый вереск побелел.

7-31 октября. Наступает страшное время, надо собираться на борьбу самую грубую – за жизнь и самую тонкую – за смысл ее.

В Москве объявлено осадное положение… Въезд и выезд запрещены.

…Взят Таганрог… Знаменитые свои тетрадки, спасенные из пожара в Брыни, решившие судьбу мою… я заклеил в резиновые мешки. Мы весь день сегодня заклеивали в мешки и забивали в ящики свои вещи.

…С утра летит снег и тает. Ходил осматривать лес, где бы можно было устроить вещи. Слышалась отдаленная артиллерийская стрельба.

…Пробовал Гоголя почитать, поэта самого глубокого, и даже в его глубине теперь не мог найти поэзии, возмещающей жизнь. …Даже Ляля, принявшая на себя теперь долг ухода за матерью и за мной, теперь зло передергивается, когда я иногда пожелаю сказать что-нибудь на литературную тему… Скорее, скорее проходите, пролетайте, исчезайте, эти дни ужаса в пустоте!

Сегодня открылось тульское направление, и верные слухи пришли из Москвы, что немцы сыплют бомбы, а мы строим баррикады и копаем на площадях рвы.

Ноябрь. Утром в полумраке я увидел на столе в порядке уложенные любимые книги, и стало мне хорошо на душе. Я подумал: сколько чугуна пошло на Днепрострой, на Донбасс, – и все взорвано, страна пуста, как во время татар или “Слова о полку Игореве”. Но вот оно, “Слово”, лежит, и я знаю, по Слову этому все встанет, заживет. Я так давно занят был словом и так недавно понял это вполне ясно: не чугуном, а Словом все делается.

10 ноября. Речь Сталина произвела огромное впечатление…

…Сегодня иней, снег не тает, так тепло для зимы, и такая тишина!..

29 ноября. Пока не кончится война, как ни бейся, все равно ничего не поймешь.

8 декабря. Япония объявила войну Англии и Америке. Значит, теперь все человечество, весь земной шар находится в состоянии войны. Вот теперь настало время прекратить ленивую мечту о скором конце войны и возвращении к привычной жизни.

23 декабря. Получили свежие газеты, из которых видно, что немцев под Москвой мы с помощью мороза действительно поколотили.

1942 год.

6 января. Бор шумел. И я думал, вспоминая день охоты, от которого родился “Смертный пробег”: я тогда близко чувствовал ледяное дыхание смертоносного начала… Из последних сил, когда уже больше ничего не остается для жизни духа, я бился за огонь: руки мои были деревянные, пальцы чугунные, спичку ими нельзя было держать, и все-таки я бился, бился, и все мое, вся моя личность ушла на борьбу за огонь, и я победил, и когда победил, то у меня явилось прежнее благодушное отношение к морозу, благодаря чему я в эту же ночь дома, выпивая горячий крепкий чай, написал свой “Смертный пробег”.

8 марта. Удивлялись, слушали о Ленинграде, живучести человека. Скорее умирают мужчины, потом женщины и всего выносливее оказываются дети.

24 сентября. “Скажите мне, если мы останемся целы в этих испытаниях и сохраним свои души, не стыдно нам будет?” – “Перед кем?” – “А хотя бы перед мертвыми, теми, кто положил души за других”. – “Нет. Если нам это не было дано, то почему же стыдиться”.

1943 год.

4 ноября. Вчера прихожу в “Советский писатель”, там мне говорят, что книжечка моя о радости “Фацелия” напечатана, та самая “Фацелия”, которую именно за радость ее запретили перед войной. “Война на носу, – писали о ней, – а он радуется”. Теперь же понадобилась радость, и книжку напечатали, и в ней о войне ни слова, как будто она давно кончилась. Весь день я ходил радостный, и в моей душе это было концом войны.

1944 год.

12 июня. “Вы натуралист”, – сказал мне Калинин. “Нет, Михаил Иванович, – ответил я, – скорее всего, я реалист”.

P.S.

Когда я перепечатывала для газеты эти страницы дневника Пришвина, мне думалось о сегодняшней незаконченной войне в Чечне. И такое было чувство, как будто Михаил Михайлович прошел и эту войну, и вот теперь мы читали комментарий к ней. Потому что отвечал он на те самые вопросы, которые, наверное, каждый из нас задавал себе уже не раз. И главный: как нам, журналистам и учителям, объяснить эту войну самым маленьким нашим согражданам, тем, кто учится в школе? Я не стану пересказывать ответы Пришвина. Скажу только, что вполне удовлетворена его ответами. Поэтому и захотела предложить их вашему вниманию. Ведь нам с вами, педагогам и журналистам, дано право прикоснуться к Вечности через Слово.

Ирина РЕПЬЕВА