На чтение: ≈ 32 мин.Одним из ориентиров была на этой дороге тонкая ржавая труба метров восьми, торчавшая из земли у обочины, как громоотвод или антенна. На ее конце были прилажены серп и молот, до смешного маленькие, с ладонь размером. Потом машина встречала фиолетовую горку удобрений, неизвестно зачем и кем ссыпанную возле дороги. И последняя, пожалуй, примета – маленькое кладбище. В эти края за девяносто километров от Калуги раза два или три в год приезжал я работать в подшефное хозяйство. Жили мы в одной деревеньке, в километре от нее стояло село Рождествено с единственной достопримечательностью – разрушенной церковью без колокольни, окруженной плотным кольцом лип и берез.
Был конец апреля. Мы сеяли ячмень. Однажды, когда работу удалось пораньше закончить, я надумал сходить в Рождествено, посмотреть развалины.
Поселок Товарково (Дзержинский район). Николаевская церковь
Голубь
Изнутри темная церковь напоминала пещеру. Сверху откуда-то капала вода, стены сплошь все были в плесени, как измазанные зеленкой. Только сталактитов и летучих мышей не хватало.
Прошагал я дальше, в четверик. Там напротив левой боковой двери алтаря лежала ржавая сеялка с черными корками полусожженных шин.
Человек я впечатлительный, воображение у меня разыгралось быстро. И отчего-то я представил, как в полночь, когда село засыпает, в церковь тихонько прокрадывается бесенок. Самый обыкновенный, каким всегда его рисуют: с копытами, черной шерстью, с завитыми в спираль рогами и львиной комичной кисточкой на хвосте. Он впрягается в сеялку, плавно так поднимается с нею в воздух и через разбитое окно, что напротив, вылетает вон. И пока не пропоет рассветную песню петух, носится он с гиканьем и свистом по окрестным полям, веселится, гремит сеялкой, пугая сонных журавлей и сорок. Но как только достигнет его чутких ушей предрассветное “кукареку”, бесенок возвращается пулей обратно, оставляя сеялку в прежнем положении…
Пройдясь по церкви еще раз, я подобрал на память кусочек кирпича и к выходу направился. Вдруг слышу шорох за спиной. Обернулся: белый голубь крыльями хлопает. Взмыл под купол и пропал.
Это был самый настоящий голубь. Именно белый, а не сизый, которых везде пруд пруди. Я не воспринял его появление как таинственный знак мне. Лишь показалось странным, что этот голубь появился после всей той “бесовщины”, которая мне пригрезилась.
Так возникла у меня мысль написать рассказ о разрушенной церкви, некогда величественной, служившей маяком к духовному берегу для всех, кто жил в этих краях, о сеялке, о голубе… Показалось, что не хватает исторических сведений о рождественском храме, неплохо бы их использовать. Я пришел в архив, стал работать. И когда очерк был закончен, потянуло снова побывать в Рождествене, сфотографировать храм.
Стояла середина апреля, время, когда солнце набирает злость и понемногу прогревает землю, уже согнав с нее снег. В один из выходных я взял ветхий отцовский велосипед и – в электричку. Но я не учел, что заброшенные сельские грунтовки еще не отходят к середине апреля, даже если сухая погода стоит две недели. Поворот на село я помнил. Свернул на разбитую бетонку с торчащими кое-где прутьями арматуры, похожими на искривленные зловеще пальцы. Ехать было можно, хотя и медленно. Бетонка длилась с километр. Потом началась дорога без покрытия: две колеи, залитые водой и клейкой кашей из глины. Пять километров до села я или нес велосипед на себе, или вел его по обочине, выковыривая руками застревающую между колесами и щитками грязь.
Остались позади и серп с молотом, и фиолетовая куча удобрений. А кладбища все не было. Я стал сомневаться, правильно ли иду. Все глаза просмотрел, разыскивая в кривых березняках и зарослях орешника разбросанные в стороны железные руки крестов и памятники. Потом понял, что заблудился. Решил не возвращаться. Должна же куда-то привести меня эта дорога.
Единственное, что говорило о присутствии в этих краях человека, – силосная башня, стоявшая у самого горизонта. Где башня, там и ферма, где ферма, там и люди, рассудил я. Кто-нибудь да подскажет путь. Я повел велосипед в направлении башни прямо через поле, свернув с дороги.
Шел я под гору, поэтому горизонт подымался, и вскоре единственный мой ориентир пропал из виду. Опять я двигался наугад. Кругом было пусто. Слева поле, за ним березовый перелесок, впереди тоже поле, справа, как огромная щетка, лежащая щетиной вверх, тянулась ровная стена ивняка. Когда она закончилась, я испытал, на долю секунды, чувство, будто кто-то пристально смотрит на меня справа. Повернул голову и увидел знакомый обрыв с красной церковью на нем. Тут-то мне впервые подумалось, что она похожа на разрушенный маяк…
Таким было первое мое велосипедное путешествие. Вымотало оно здорово. Расстояние-то нужно было проехать небольшое, но… В обратный путь, те же пять километров (а всего, значит, десять, не меньше), я снова нес велосипед на себе.
Если взять карту любой области Центральной России, присмотреться, то можно отметить множество сел, которые, кроме обычных россыпей черных квадратиков и прямоугольников, обозначены крестиком. Это церковь. Или действующая, или разрушенная. Если от села к селу идет тонкая черная змейка – это дорога без покрытия. Либо тропа. Свои обозначения существуют для асфальтовых, щебеночных, широких грунтовых дорог. Итак, прикинув по карте, как лучше проехать от одного села к другому, третьему и т.д., то есть составив маршрут, можно трогаться в путь, взяв, разумеется, с собой запас еды, воды и фотоаппарат. И карту, конечно.
Впрочем, за свой туристский опыт я убедился, что все общедоступные карты наших областей созданы для шпионов. И там, где обозначено роскошное асфальтовое шоссе, находишь порой такую тропинку, что она и вовсе теряется под велосипедным колесом. Едешь, не зная куда, выискивая на горизонте силосные башни, верхушки церковных колоколен или еще что-то, говорящее о присутствии человека.
Я силюсь дать себе ответ, что повело меня в дорогу. Знаю точно, что не только желание смены впечатлений. Знаю, что если бы не тот белый голубь, это увлечение не возникло бы. И если бы не ощущение связи времен, это пребывание один на один с прошлым, тоже – стоило ли ехать? Но все это – моя земля. И эти руины – тебе в наследство. Влекло еще желание испытать себя. Влекла и тайна дорог, тех мест, где не бывал. И влекла еще одна тайна – старый бердяевский вопрос: “Что задумал Господь о России?”, ответить на который можно только после многих дорог, проложенных в ней. Мои дороги, мною намеченные и мною открытые, были дорогами ко мне, к познанию себя.
Итак, я наметил для начала несколько маршрутов, и за руль.
Село Козлово (Перемышльский район). Собор Пресвятой Богородицы
От страха исчезнуть с земли
Однажды встретились мне в Калужском госархиве несколько писем. В одном из них крестьяне жаловались на неправильное закрытие церкви. Лично Михаилу Калинину. Письма эти переадресовали местным органам власти, поэтому в центральные архивы они не попали.
В одном говорилось про церковь в селе Извекове (сегодня оно в Бабынинском районе Калужской области). “В январе месяце сего года (1930-го. – В.Б.) церковь была закрыта в административном порядке. О закрытии церкви верующие семи деревень ничего не знали, а местные распорядились закрыть и отобрать ключи от церкви. Церковная утварь (подсвечники, ризы, книги и другое) была из церкви изъята и сдана в утиль, а часть вещей совершенно не находится совсем. Деревянные иконы побиты и поломаны, на стенах живописи поободраны и повыколоты глаза. Недостаточно было для местной власти поломать и побить внутри церкви, а даже взяли и зацепили канатом, и сломали на церкви крест… Верующие обращались к милиции, милиция содействия не оказала никакого”.
Но я поехал в Извеково не из-за письма. Село было одной из точек намеченного маршрута. Я не делал глубоких краеведческих изысканий, узнавал только название, время постройки храма. Углубленным изучением, надеюсь, займутся другие, не безразличные к родной истории люди, совмещая это с велосипедными походами. И почему бы не привлечь к ним детей?.. Все в наших силах. Можно отправиться на несколько дней, от села к селу, от района к району, с палатками. Потом в архив…
Мне нужно было проснуться в половине пятого. В половине шестого отправляется электричка Калуга – Сухиничи. На станции Дяглевка я вытаскиваю велосипед на серую полоску асфальта короткой и низкой платформы. Тропинка уходит в поле. Еду по ней. В небе над горизонтом уже показалось солнце – кем-то забытая круглая красная лампа. Мне нужно добраться до автотрассы на Москву, пересечь ее и попасть в село Бокатово. Не прошло и часа, я там, у маленькой кирпичной церкви. Под ее окнами растет бузина. Рядом кладбище. Деревенские дома утопают в зелени деревьев. Обычный неброский русский пейзаж.
Из Бокатова по бетонке доезжаю до Куракина и там нахожу поворот на село Гришово. Вторая церковная точка маршрута. Дорога усыпана щебенкой. Храм без колокольни. Архитектура заурядная: восьмерик на четверике. Внутри у стены разбитая ржавая коробка электрощита. Вход в алтарь заложен относительно свежим кирпичом. На стенах по синей краске, сильно потемневшей от времени, – вереница надписей. Имена. Почему-то чаще всего пишут на стенах пустых церквей имена. Не хулиганство, а подсознательное стремление увековечить себя. Страх исчезнуть с земли.
Из Гришова нужно проехать в Утешево. И лучше не возвращаться на хорошую трассу, что ведет туда от Куракина. Ближе через поле, хотя можно и заблудиться. Эти полевые и лесные дороги могут иметь развилки. И куда повернуть, не узнаешь, не спросишь. Но карта мне не врет, и все обходится хорошо.
Утешевский храм с колоннами. Классицизм. Внутри хорошо сохранилась узорчатая плитка. На стенах в четверике изображения евангелистов. В алтаре во весь потолок раскинулся похожий на сеть трещин корень какого-то мелкого деревца, росшего на крыше. Пророс сюда в поисках влаги. А сбоку на уровне окон в кирпичной нише стоит кем-то принесенная баночка с водой и цветами. Дань храму, скромная, искренняя. Я встретил похожее в развалинах церкви села Уваровского, что под Боровском. Там внутри храма стоял покрытый белой тканью стол, на нем цветы и яблоки, а рядом стоял деревянный крест, украшенный иконками. Все это посреди битых кирпичей, покрытых пылью…
Из Утешева еду по шоссе до села Воронино, а там поворачиваю в помянутое Извеково. Церковный купол виден издалека, но, не зная дороги, непросто проехать к храму. Петляя по селу, наконец нахожу нужную тропку… Там, где некогда высилась маковка с крестом (о котором семьдесят лет назад писали верующие Калинину), – гнездо аиста. Грациозная белая птица обозревает окрестности, подступившие к храму ракиты. Внутри, в алтаре, валяются ржавые железки. На стене уцелело несколько досок иконостаса. Глаза мои различают роспись: святой в красном княжеском плаще и золотой кольчуге придерживает у ног левой рукой щит. Александр Невский? Присматриваюсь, глаза целы, штукатурка не сбита. Повезло ему. Или повезло тем, у кого не дошли до благоверного князя руки…
Тут можно было мне вернуться назад. Но я решил объединить два маршрута в один, поэтому и выехал так рано. Но тех дорог, что были обозначены на карте, не удалось найти. Наоборот, ехать в село Подкопаево пришлось такими путями, которых там вообще не значилось. Я заблудился, погнал в противоположную сторону. Пришлось возвращаться. От деревеньки Васцы до Подкопаева дорога едва угадывалась, уводила в глухой лес, где поваленные стволы не позволяли ехать. Встретилась развилка, и хорошо, что я тут не свернул…
Подкопаевская церковь оказалась солидной, внушительной, с отдельно стоящей колокольней. Внутри, как везде, мусор, битое бутылочное стекло. В полутора километрах отсюда стоял еще один храм – в деревне Шметовая. Сфотографировать его было невозможно. Из-за высоких и густых деревьев выглядывал лишь самый верх колокольни. Внутри лежал только битый кирпич, грудами. И была надпись синей краской на стене: “Коммунисты, спасите Россию”. Комментировать ее можно по-разному. В любом случае, если сделано это было искренне, человек пришел в храм поделиться сокровенным хотя бы с церковной стеной. От которой, впрочем, ничего не зависит.
Я отдохнул и поехал в село Местничи, километра четыре или пять. И если верить карте, не должен был я промахнуться и попасть в Урвань. Опять потерял время. Зато в Местничах можно было поплескаться у пруда, умыться, налить вкуснейшей колодезной воды в запас. Но на обратном пути я был вынужден проехать мимо села Стрельны. Иначе бы опоздал на последнюю электричку… Но церковь в Стрельне я снял в другой день.
В село Недельное, что в Малоярославецком районе, приехал я в первый раз лет семь назад. На церкви росли кусты, и сама она была закрыта. А в последний раз, в сентябре, я не узнал ее. Бело-голубой храм был обнесен металлическим забором, и купола издали удивили меня ярким блеском отраженных солнечных лучей. Храню теперь две фотографии, между которыми разница в семь лет. Когда поехал в Дмитриевское, неправильно повернул, но дорога образовывала петлю, и в любом случае я попадал в село. В Дмитриевском можно было сфотографировать лишь колокольню, все остальное тонуло в зелени. Внутри – знакомая гулкая тишина и битый кирпич. Через пробоину яркий свет солнца падал прямо на амвон с сохранившейся узорной плиткой. В алтаре бросилась в глаза самодельная мемориальная доска с надписью: “Чистяков Павел Васильевич – последний священник этого Храма. Расстрелян 15 декабря 1937 г.” Рядом с ней висел венок из искусственных цветов.
О каждой поездке, о каждой церкви не хватит места рассказать. Что-то происходит с народом, который легко отдает на поругание свои святыни. Но это – для отдельного исследования. А пока еще об одном путешествии, особенно мне дорогом.
Село Ярлыково (Дзержинский район). Церковь Иоанна Богослова
Нити
Наверное, был день. Или вечер. Утро? Но людям требовалось время, чтобы изъятое церковное имущество погрузить на подводы. Поэтому проезжали они караваном из Серьгова через Поповку скорее всего не на рассвете…
И вот на дороге напротив одного из низеньких крестьянских домов упала с какой-то телеги золоченая фигурка деревянного ангела. И заметил ее мальчик, глядевший в окно. Ушли подводы за поворот, он выскочил, добежал, поднял. И к матери. Радостный…
Мать сурово нахмурила брови. На лице заметней обозначились морщины. Она была недовольна. Мальчика это удивляло. Помолчала. И уронила тяжелые слова:
– Иди на Угру и брось. Пусть плывет на Божью волю. Куда доплывет, туда доплывет…
Мальчик ничего не стал спрашивать. Зажал фигурку в крошечный кулачок и швырнул в речную воду. Позолоченный ангел уплыл.
Деревня молчала.
Этот мальчик был мой отец.
Я представляю еще густой смешанный лес недалеко от Поповки. Какой же это год уже? Наверно, сороковой. Тех берез, растущих от одного корня буквой V, уж нет. Недалеко грязной лентой лежит дорога, две выбитые колесами колеи.
Мальчишка выбрал удобное для засады место. В кармане горсть патронов, в руках винтовка. Места хорошо знакомы. Летом здесь полно земляники. В эти молодые елочки и кусты подрастающего орешника за спиной он уйдет, скрывшись, как в густом зеленом дыму. Потом в овраг и ищи-свищи.
Главное, чтобы не дернулась рука.
На дороге – женская фигура в кожанке. Председательница сельсовета не из местных. Бог весть, откуда принесло этих переселенцев, почти сотню человек. Не важно. Этот человек не любит землю, но властвует над теми, кто привык поливать ее потом с утра до ночи. Здесь, в забытых Богом краях, он царь и Бог. У родителей мальчишки больше пчелиных ульев, чем вроде бы надлежит быть в крестьянском дворе. Их, а еще гусей, кур, овец, которых тоже было чуточку больше, увезли по ее слову. На таких же подводах… Оно много значит, ее слово…
И вот она идет. Что -то юбку напялила, а то все в брюках. Мальчишка прицелился, поймал фигуру на мушку. Выстрел оглушил его, и приклад больно ударил в скулу. Женщина упала в дорожную колею.
Мальчишка встал и пошел вперед, вместо того чтобы бежать. Глупое любопытство – хотел удостовериться, что попал. Вдруг женщина вскочила и сломя голову полетела по дороге. Нужно было хотя бы перезарядить винтовку, лежа в укрытии, чтобы, выдав себя, иметь время на второй выстрел.
Видно, сердце билось слишком сильно и толкнуло в руку, и ствол увело немного в сторону. Вот и получился промах. Теперь женщина могла видеть стрелявшего.
Вечером приехала милиция в дом, где жил мальчишка. Обыск ничего не дал. Винтовка с патронами покоились на дне колодца.
Этот мальчишка был мой отец.
Парень, которого послали в соседнюю деревню Екатериновку разведать, ушли ли оттуда немцы, обул широкие не по размеру валенки. Чтобы сразу было видно – с чужой ноги. Взял сумку с сухарями. Дали ее солдаты, только что освободившие Поповку.
Идти всего-то километр, а тяжело. Замело дорогу. Крайний дом Екатериновки до окна занесен снегом. Двор. В нем танк с крестами. Ясно, немцы не ушли. Можно поворачивать назад.
На беду из дома вышли солдаты в мышиных шинелях и, заметив попрошайку, один направил на него автомат. Надо было и дальше играть свою роль.
Солдаты разрешили ему войти в дом. Парень, конечно, постучал, но дверь толкнул, не дожидаясь, пока откроют. Через темные сенцы прошагал вперед. Женщина ворошила кочергой дрова в печке. Чужим голосом паренек попросил чего-нибудь поесть. “Я тебя накормлю”, – пообещала женщина, расспросив, кто он и откуда. Вышла, чтобы принести капусты. В печке закипал чугунок с водой. Вода и капуста предвещали щи.
Дверь, что вела в соседнюю комнату, парень открыл из любопытства. Сначала взгляд упал на немецкую офицерскую фуражку с кокардой в виде орла, державшего в когтях щит со свастикой. А потом на железную кровать, где, подложив под голову целую пирамиду подушек, полулежал немец. А рядом с ним сидели аж три б…, на которых, кроме лифчиков и трусиков, не было ничего. Одна обернулась на скрип и взвизгнула: “Откуда он взялся!” На чистом русском.
Офицер схватил со стола кобуру и, выдернув пистолет, ударил парня рукояткой в подбородок. Все произошло в считанные доли секунд. В этот миг вернулась хозяйка дома. Немец ругался. Гавкал какие-то немецкие слова, перешел на русский; краткие и простые фразы коверкал до неузнаваемости. Видно было, что специально языку не учился, осваивал его на войне. И долго не мог понять объяснений: “Это мой племянник, из соседней деревни”. Приказал обыскать сумку. Тут парень понял, какое огромное счастье улыбнулось ему: ему положили домашних, а не солдатских сухарей.
Офицер выволок его за шиворот во двор и позвал солдата с овчаркой.
– Идти!
Парень пошел прочь. Офицер приказал спустить собаку. Когда она нагнала жертву и была готова вцепиться, овчарку позвали назад. Собака подчинилась. Потом ее натравливали снова, снова, снова…
Этот парень был мой отец.
О его родителях я ничего, как водится, не знаю. Мы не бережем семейную память. Не имея корней, не сумев обрести их, теряем себя.
Помню первую дорогу в Поповку. Мне года четыре. Сплошная стена леса. “Беларусик” урчит, выползая из ям, залитых водой, телега кренится. Кажется, все мы, ее пассажиры, вот-вот опрокинемся. Порой приходится нагибаться из-за веток. Вот лес расступается, впереди деревня. К трактору подходят люди. Мужики из телеги (наверное, это было нечто вроде сельской автолавки) протягивают им буханки хлеба. Я запомнил это: руки, дающие хлеб, и руки, принимающие его.
В этом году состоялась вторая поездка. Двенадцать километров пешком от автотрассы – немного, если, конечно, не заблудишься. Я шел по сухому осеннему лесу. Еще было тепло. Через те самые деревни, что давно-давно проезжал. В прицепе трактора. И, казалось, вспоминал эту дорогу, те ямы и бугры, из-за которых так сильно наклонялась телега, и было очень страшно… Вспоминал повороты и лужи с плавающими в них листьями. Запах леса. Все казалось своим и родным. Я чувствовал себя как дома.
Церковь в Серьгове уцелела. Кое-где внутри сохранились росписи в виде голубеньких цветков и коричневых линий. Штукатурка со стен во многих местах сбита. На полу груды кирпича. В алтаре колонны, оплетенные тонкой и гибкой деревянной рейкой, чтобы держалась сбитая штукатурка. Я шел к ней той же дорогой, на которой когда-то проехали подводы и упал позолоченный ангелок. Я видел отцовский дом, черный и едва ли не по окна ушедший в землю. Все теперь тут новое, все новое. И памяти о прежнем нет. Лишь вечное небо, вечная земля, вечная Угра. Я ходил, вспоминая отцовские рассказы. Где-то здесь, где-то здесь мог стоять полевой госпиталь, когда уже откатила война за две сотни километров от этих деревень. Мальчишки собирали сосновые шишки и жгли их, чтобы дым отпугивал комаров. И лежал здесь некогда солдат, раненный в пах. Жена отыскала его, чтобы признаться: полюбила другого. Я, мол, не стара, еще красива, нужно по-хорошему попрощаться. Не дрогнул ни один мускул на его лице. “Давай поцелуемся в последний раз”. Как только их лица сблизились, он насмерть вцепился ей зубами в нос и изуродовал… Глупая жестокость или справедливая месть – Бог суди. Это еще одна история о человеческом страдании, погребенная под умиротворяющей тишиной этих мест. Страдании, о котором никто не узнает… Да и что о нем говорить. Русский национальный идеал – идеал тихого праведника, переносящего молча все. Что говорить, когда перед Богом все открыто? Чья боль перевесит на его весах – крестьянина, который в хрущевские времена прятал в закуте лишнего поросенка, чтобы даром не отдать государству (родила свинья лишнего, и стало их больше, чем закон дозволял), или какого-нибудь диссидентика, которому уже достались в утешение известность и слава земная, и денежка в карман потекла? Земля моя все принимала тихо – расстрелы, войну и все, что там началось после.
Где уже открывалась из-за поворота Екатериновка, я присел на землю. Потом лег. Раскинул руки, схватив сухой и теплый мох, коим здесь выстлано все. Я обнимал землю, вспоминая чувства Алеши из “Братьев Карамазовых”. “Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною… Алеша стоял, смотрел, вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее всю, но он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков… О чем плакал он? О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны и “не стыдился исступления своего”. Как будто нити ото всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала, “соприкасаясь мирам иным”. Простить хотелось ему всех и за все… Но с каждым мгновением он чувствовал явно и как бы осязательно, как что-то твердое и незыблемое, как этот свод небесный, сходило в душу его. Какая-то как бы идея воцарялась в уме его – и уже на всю жизнь, и на веки веков. Пал он на землю слабым юношей, а встал твердым на всю жизнь бойцом и сознал, и почувствовал это вдруг, в ту же минуту своего восторга… “Кто-то посетил душу мою в тот час”, – говорил он потом с твердою верой в слова свои…”
Так и я. Нити настоящего и прошлого сошлись во мне. Недавнего прошлого, когда травили на этом самом месте отца собакой, и далекого-далекого, когда стояли по берегам этой Угры московские дозоры, не позволяя кочевникам переправиться на свою землю. И я понимал, что от них не уйти мне. И просил у Бога сил, что позволили б быть “твердым на всю жизнь бойцом” за землю эту, и дорогу, и такой родной и теплый этот мох…
Виктор БОЧЕНКОВ
Калужская область
Выбор читателей
Комментарии