Александр ГОРОДНИЦКИЙ: Мне всегда помогал стыд

Окончание. Начало в N 11.

20 августа 91-го года мы стояли у Белого дома в живом оцеплении, на баррикадах этих дурацких, и люди пели “Атлантов”, и я пел…” Так в прошлом номере “Образовательного права” завершилась первая часть нашей беседы с академиком Российской академии естественных наук, поэтом и бардом Александром ГОРОДНИЦКИМ. Сегодня мы предлагаем вторую часть этого разговора.

– Александр Моисеевич, почему нынешнее время, достаточно драматичное по-своему, не нашло отражения в авторской песне?
– На этот вопрос никто не может ответить, и я не могу. Разве что имею некоторые соображения. Дело в том, что, когда ничего не было разрешено, когда вместе с выражением “самиздат” было и другое – “магнитофониздат”, авторская песня была единственной отдушиной открытого общения между людьми, и это делало ее значительной. Сейчас появилось много других вещей и, мне кажется, с ними – невостребованность авторской песни. Во-вторых, сегодня, когда что хочешь говори и твори, многое растеклось по другим областям. Не знаю, почему сегодня нет сильной авторской песни. Перестала быть рупором общения, паролем, наверное. Добавьте мутную волну рынка, капитализацию, коммерциализацию, роботизацию (от слова “робот”) литературы и искусства, массу других факторов. Человеку с тихим голосом и скромной гитарой в руках трудно при этом стать рупором поколения. Сейчас все другое – крик, крик, крик. Но рок, при всем моем уважении к Шевчуку, которого ценю, как и всякого талантливого человека, это все же возрастное искусство. Не знаю, будут ли нынешние молодые так же ностальгически вспоминать песни своей юности, как я вспоминаю, скажем, “Темную ночь”. Это вовсе не значит, что нет молодых талантливых людей. Я 20 лет просидел во всяких жюри и все думал: хоть бы одного увидеть, как когда-то мы с Окуджавой у нас в Ленинграде в Кировском Дворце нашли Юру Кукина в 65-м. Кудлатый такой парень, тренер по конькам. Теперь же, если появляется кто-то, – сразу на эстраду.

– Не сомневаюсь, что при всем том вам, человеку, на параде авторской песни идущему в первом ряду, молодые авторы нередко приносят свои творения для оценки, благословения. Что несут?
– Во-первых, от этого стараюсь тщательно обороняться, потому что можно просто утонуть. Во-вторых, в принесенном, что позитивно, отсутствует все же всяческая чернуха, это же вам не кинематограф, где зрителя надо обязательно завлечь сценой мордобоя или секса. Так что особого изменения тематики я не ощущаю. Другое дело, что главной бедой нынешних авторов – это тоже зеркало эпохи – стала какая-то бесконфликтность, беспроблемность, все мило, красиво, про любовь. На этом фоне можно спорить, удачна песня или нет, но полковник Саша Чугунов, вернувшийся с первой чеченской войны, написал “Родина, не предавай меня”. О том, как людей не мы, но – заложили. Живем-то мы в странное время, чеченские войны, с одной стороны, и возможность говорить в открытую практически обо всем – с другой. Но раньше авторская песня говорила обо всем обжигающем, указывала на болевые точки, был, наконец, Окуджава с его рассказами о войне и о любви. А сейчас обмелели песни, незначительными стали – не знаю почему. Такое впечатление, что молодые живут другими вещами, которым в песнях не живется. В этом – противоречие. Каких-то ярких, интересных, великих проявлений я уже пару десятилетий не знаю. Последним всплеском, пожалуй, была Вероника Долина. Но сейчас она уже сама маститый человек.

– А не получится, что в результате авторская песня исчезнет потихоньку как факт жизни и взамен придет что-то другое?
– Здесь у меня своя точка зрения. Я согласен с Окуджавой, который считал, что авторская песня родилась в 60-х на московских кухнях. Мне кажется, что в России, именно в России, в той или иной форме она существовала всегда. Ибо сама по себе вещь интонационная, человек под аккомпанемент струны не мелодию создает, а некое поле звучания, чтобы прислушались. И рассказывает что-то. Так возникали и руны, и “Боян бо вещий”, и городской романс. Если джаз шел от зажигательного ритма негритянской пляски, то музыкальная основа русской песни – от ритма пахаря, идущего, спотыкаясь, за сохой, от “Догорай, моя лучина”, от шага солдата, идущего с войны. Так было всегда, так всегда будет, потому в России авторская песня не исчезнет никогда.

– Александр Моисеевич, вам бывало когда-нибудь страшно в жизненных обстоятельствах?
– Конечно. При моем образе жизни это было неизбежно.

– Я к тому, что в прежних фильмах герой, чтобы перебороть страх, начинал петь.

– Когда мне бывало страшно, я сначала старался совладать с собой, чтобы не показать страха тем, с кем рядом. Думал при этом: “Вот ведь, они не боятся, а я сейчас сдохну!” Дело же не в том, чтобы не бояться, а чтобы при этом не вести себя стыдно. Стыд помогал. По-настоящему было страшно, когда стояли под дождем и пели “Атлантов”, а вокруг кричали: “Танковая атака, разбегайтесь, а то не успеете”.

– А через год защитникам Белого дома вручали медали, а еще позже выяснилось, что зря стояли, овчинка выделки не стоила.
– Никаких медалей я не получал. А стояли мы, и боялись, и пели – не только о себе говорю – не для Ельцина, не для людей, которые оказались перевертышами, а для себя. Это была попытка освобождения, попытка выдавить раба прежде всего из себя. Я об этом не жалею. Нас не привело к Белому дому чувство самосохранения, не хотелось обратно в коммунистическое ярмо. И сейчас не хочется.

– Но ведь вам, доктору наук, известному человеку, было тогда что терять?
– Да. И речь шла тогда не о потере зарплаты или положения, но о потере жизни. Вопрос стоял так: или рискнуть жизнью, которой, как и всякий нормальный человек, я очень дорожу, или согласиться на то, чтобы жить так, как жили. Не хотелось, как жили. Кстати, во всех случаях жизни, хорошо мне или нет, радостно или печально, я ни разу ни вспоминал собственных песен. Песни детства, юности, студенчества, те, что пели тогда наши кумиры Бернес или Шульженко. Только не свои. Однажды в передаче “Старая квартира” – меня пригласили на 55-й год – спросили, что вы пели, когда не было ни Окуджавы, ни вас, пардон? И я вспомнил “Бригантину”, пятерых парней, которые поют у костра “чуть охрипшими голосами”, “Глобус”. То есть песни были разные, но совершенно не свои.

– А про то, что Мари всегда мила, а “Красную розочку”, которую в середине 50-х пели все?
– Этого нет. Дело в том, что в основном, начиная с 54-го года, я пел в геологических экспедициях, а там пели “Ванинский порт”.

– Авторская песня связала вас с многими людьми. Чем?
– Тем, что у нас была общая жизнь, общие радости и общие боли, тревоги. Я всегда очень радуюсь, когда люди не знают моей фамилии, но знают мои песни и более того, начинают обижаться, когда узнают, что я автор. Да вы что, это мы, мы ее там-то… И я понимаю, что все правильно, значит, человек настолько считает песню своей, что не хочет отдавать ее какому-то конкретному автору. Это самая лучшая оценка. Мне нравится определение, что авторская песня, как опознавательный знак на истребителе – свой, чужой. Когда люди объединяются по принципу одних песен, то дело не в песнях, а в одной системе ценностей. Получается, они не одиноки. Авторская песня помогает не быть одиноким. Это важно. Проблема внутреннего и духовного одиночества для нашего времени очень актуальна.

– Но вы-то лично не чувствуете себя одиноко?
– Бывает по-разному. Когда я пою и слышу, что мне подпевают, я не чувствую себя одиноким. Состояние бывает разным, иногда случается не лучшим, но когда прихожу на концерт, то заряжаюсь от зала и несколько дней нахожусь в хорошем настроении. Однажды в Питере получил записку с благодарностью, мол, вы нас поддержали в нелегкий момент. Читал и думал: о чем они, это я был только что в ужасном настроении, это они меня выручили. Так что тут все взаимно, перекрестное опыление, как это называется в ботанике.

– Говорят, что на одну чрезвычайно протокольную встречу вы пришли без галстука…
– Хорошо еще, что хоть в пиджаке пришел. Мне президент Ельцин должен был в числе других лауреатов вручать Государственную премию имени Окуджавы, а тут выяснилось, что не имею пиджака поблизости – лето, жара. Жена бросилась его покупать, но галстука я все равно не надел. Я вообще не люблю протокольную одежду. Вместе пиджак и галстук я надел, помню, только на защиту докторской диссертации, опасаясь, что в ином случае мне накидают “черных шаров” за неуважение к Ученому совету. Как-то приехал на концерт после доклада в академии. И появился на сцене Дома композиторов в неприличном для себя приличном виде: пиджак, галстук и значок на груди действительного члена РАЕН. И получил тут же записку из зала: “Уважаемый Александр Моисеевич, я видел вас при Хрущеве, видел при Брежневе, видел при Горбачеве, но впервые в жизни вижу вас при галстуке…”

Алексей АННУШКИН