Зонтик, не уберегший от судьбы

Так уж исторически сложилось, что когда мы слышим имя Николая Гумилева, то в первую очередь вспоминаем, что он поэт и первый муж Анны Горенко (она же Ахматова). Факт, что Гумилев ездил в Африку, все как бы знают, но ничего, кроме стихотворения «Жираф», вспомнить не могут.

Между тем Гумилев – один из крупнейших африканистов России, и собранная им в Абиссинии коллекция до сих пор находится в знаменитой санкт-петербургской Кунсткамере. А о своем путешествии по жарким и далеким странам Гумилев написал в «Африканском дневнике», полистав который можно обнаружить забавные совпадения, а временами словно бы пророчества.

Благодаря первичной протекции некоего профессора Ж. Гумилев, словно кафкианский герой, за полгода прошел путь от появления в Академии наук до одобрения ею маршрута и подготовки к поездке. «У меня есть мечта, живучая при всей трудности ее выполнения. Пройти с юга на север Данакильскую пустыню, лежащую между Абиссинией и Красным морем, исследовать нижнее течение реки Гаваша, узнать рассеянные там неизвестные загадочные племена», – писал Гумилев в дневнике.

В далекие края его влекло с детства. Уже в шестилетнем возрасте он написал маленькое стихотворение: «Живала Ниагара // Близ озера Дели! // Любовью к Ниагаре // Вожди все летели!» Юный Гумилев вдохновлялся подвигами русских офицеров-добровольцев в Абиссинии, позднее он даже повторил маршруты некоторых из них. А однажды, пока не поэт и африканист, а просто гимназист Коля Гумилев заполнял анкету, составленную девочкой, к которой был неравнодушен. И когда в графе «любимое растение» все прочие анкетирующиеся довольствовались розой или ромашкой, он смело вписал – «баобаб».

Мальчишеская наблюдательность и заинтересованность были присущи Гумилеву всю жизнь. Владислав Ходасевич в своем «Некрополе» отмечал, что тот «был удивительно молод душой, а может быть, и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец – в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее на себя сызнова». Поэт Сергей Маковский в своих воспоминаниях тоже заметил в поэте ребенка: «Гумилев был еще «одержим» впечатлениями от Сахары и подтропического леса; с ребяческой гордостью показывал свои «трофеи», вывезенные из «колдовской» страны: слоновые клыки, пятнистые шкуры гепардов и картины-иконы на кустарных тканях». В Африку Гумилев поехал не один, а со своим племянником Николаем Сверчковым, который «из-за одного желания сохранить мир пошел бы на всевозможные лишения и опасности». Из Петербурга они отправились в Одессу, а оттуда в Константинополь.

И вот тут начинаются забавные параллели с нашим временем: «Оказалось, что в Константинополе была холера, и нам запрещено было иметь сношение с городом. Арабы привезли нам провизии, которую передали, не поднимаясь на борт, и мы вошли в Суэцкий канал». Тут тебе и закрытый город, и социальная дистанция, и Суэцкий канал, еще не перекрытый никаким Ever Given. Особенно радует выражение «запрещено было иметь сношение с городом», ведь совсем недавно всем нам, находящимся в городе, было запрещено иметь с ним сношение. Чуть позже Гумилев также упомянет портовый город Джидда, куда их не пустили, «так как там была чума». А Суэцкий канал Гумилеву понравился: «Не всякий может полюбить Суэцкий канал, но тот, кто полюбит его, полюбит надолго. Эта узкая полоска неподвижной воды имеет совсем особенную грустную прелесть». Много интересных событий произошло с Гумилевым и его спутниками: жуткая ловля акулы ради одних ее зубов; поездка на дрезине по рельсам, повисшим в воздухе из-за размытой дороги; встреча с будущим последним императором Эфиопии, а тогда просто принцем Хайле Селассие I. Николай Сверчков чуть было не стал пищей для крокодила. Но обо всем этом уже есть статьи, мне же хочется остановить взгляд на деталях этого дневника.

«Аулиа здешние мусульмане называют все обладавшее силой творить чудеса во славу Аллаха. Есть аулиа покойники и живые, деревья и предметы. Так, на базаре в Гинире мне долго отказывались продать зонтик туземной работы, говоря, что это аулиа». И, конечно, никакой зонтик в итоге не уберег бы православного христианина Гумилева от судьбы, максимум – от тяжелых питерских дождей. Однако поэт не чурался языческих ритуалов, обладавших для него, очевидно, символическим значением. Вот что он писал, находясь в Константинополе: «Я еду в Африку и прочел «Отче наш» в священнейшем из храмов. Несколько лет тому назад, тоже на пути в Абиссинию, я бросил луидор в расщелину храма Афины Паллады в Акрополе и верил, что богиня незримо будет мне сопутствовать. Теперь я стал старше».

Но Гумилев всех обманул, что стал старше, – и себя, и других. В этом он похож на мошенника, которого описал в дневнике: «Навстречу нам по многолюдной улице шел с ружьем на плече мальчишка – негр лет десяти, по всем признакам раб, и за ним из-за угла следил абиссинец. Вот показался красивый харарит, очевидно, торопившийся, так как он скакал галопом. Он крикнул мальчишке посторониться, тот не послушался и, задетый мулом, упал на спину, как деревянный солдатик, сохраняя на лице все ту же спокойную серьезность. Следивший из-за угла абиссинец бросился за хараритом и, как кошка, вскочил позади седла. «Ба, Менелик, ты убил человека». Харарит уже приуныл, но в это время негритенок, которому, очевидно, надоело лежать, встал и стал отряхивать с себя пыль».

Это Гумилев и есть – мальчик, деревянным солдатиком упавший на спину, сохраняя на лице спокойную серьезность. Ведь про его расстрел даже чекисты с удивлением говорили: «Шикарно умер».

Это он утонувший в водовороте Гражданской войны мальчик, по которому голосила вся русская литература.

Это он красивый ибис, какого он однажды пощадил в Африке. Вот только в России его не пощадили. Может быть, все это потому, что он потерял свое аулиа?

Кстати, в августе этого года будет 100 лет со дня его расстрела.