Всегда, всегда один

Сборник русско-американского поэта Кати Капович – наиболее полное из вышедших до сих пор собрание ее стихотворений, позволяющее увидеть ее поэтическую работу как целое.

Уже тридцать лет живущая за пределами России и двадцать восемь в США Капович – поэт двуязычный, двоякодышащий, пишущий по-русски и по-английски, и в «Городе неба», таким образом, представлена лишь половина ее поэтического облика. Удивительно, но в ее русских стихах совершенно не заметно ни изъятости из русскоязычного контекста, ни влияния англоязычных поэтических практик (с которыми она, филолог по образованию, к тому же редактирующая английский литературный журнал, прекрасно знакома. Значит – сознательное дистанцирование, стратегия).

С ветерком – в золотые края родимые,
серо-пегие, милые, ну, поехали
в облака, ветром южным переносимые,
где цыгане уходят во тьму за телегами.

Что до традиции русской, то за внешне простыми (внутренне – очень сложными) текстами Капович – огромная культурная память, в особенности весь внимательно прочитанный и тщательно отрефлектированный XX век, не говоря уже о XIX. Капович постоянно держит в уме всю его сложность, ее поэтическая речь, полная явных и неявных цитат, реминисценций, аллюзий, – непрерывный диалог с подробно обжитой традицией и одновременно – тем же движением – удержание дистанции между собой и ею. Такая дистанция, по видимости ироническая, – важный инструмент: позволяет сохранять ясное видение, не впадать в пафос, а с ним – в зависимость от собственных чувств и ситуаций:

Когда кровати на краю
я ем холодные пельмени,
я Шкловского благодарю
за злое слово «остраненье».

Эта охлаждающая дистанция тем важнее, что чувствуется все крайне остро.

один момент, я тут имею мнение,
что жизнь чудесна.

Помимо устойчивых формальных признаков (упорство в силлабо-тоническом письме, не раз отмеченное критиками и давно опознанное ими как прием пристрастие к неточным рифмам и просторечиям, сбивающиеся – нарочито – ударения, интонационные и ритмические цитаты не только из классиков и современников от Тютчева до Бориса Рыжего, но и из уличных песен и городских романсов), у Капович есть не менее устойчивый тематический комплекс – совокупность тем, направлений внимания, к которым она возвращается постоянно, собирая вокруг них свой поэтический мир. И главная из них – память, отношения с прошлым – понятым широко, но прежде всего личным.

Впрочем, это даже не тема стихов Капович, но их организующий принцип. Упорное пристрастие поэта к силлабо-тонике, не без оснований и явно намеренно выглядящей несколько архаично, и само может быть понято как разновидность ретроспекции, формы диалога с традицией.

И о пути особенном – все сызнова –
и сикось-накось
про русскую особенную истину…
Но несмотря на пафос,

на то, что отвратительно дремучее
ярмо языкового блуда,
но, знаете ли – как это у Тютчева –
«Она сидела на полу и груду…».

Классичность письма – способ наведения взгляда на резкость.

Еще одна из – тоже не то чтобы сквозных тем этих стихов, но фон, на котором видится все, в них происходящее, контекст, в котором оно воспринимается, – повседневная жизнь в ее неуюте и неприбранности. «Скудость и сиротство повседневной и частной жизни», как сказал в одной из рецензий Дмитрий Кузьмин. На переживание этого работает – у Капович все продумано – и то, что Кузьмин называет «формальным и речевым аскетизмом».

С вниманием к повседневности, с острым чувством ее деталей прямо связаны бесконечные внутренние возвращения к «советскому провинциальному быту», который, казалось бы, давно уже в прошлом.

Действительно, биографически важнейшие для Капович места были в основном далеки от столичных центров (Кишинев, шахтерский поселок на Донбассе, Нижний Тагил), что само по себе формирует оптику. Но память о той жизни потому и сохраняет для поэта эмоциональную актуальность на тридцать первом уже году жизни в эмиграции, потому и остается смысловым ресурсом, что это не ностальгия. Это способ понимания.

Там утро, как смертельный приговор,
все ждут лишь перерыва на обед,
а там ля-ля и про зарплату спор
под Пугачевой радиоконцерт.

Там жаловаться – дико западло,
а обижаться – страшный негатив.
Вот так в канаве дождь стучит о дно,
всегда один. Всегда, всегда один.

Трудная жизнь советских окраин – некогда изначальное, формирующее личность впечатление – стала важнейшим символом ситуации человека в мире вообще, почти на равных правах с позднейшими впечатлениями от не менее провинциальной Америки, о которой тоже много говорится. Почти, а не совсем на равных, потому что американские впечатления все-таки не изначальны – не они образуют фундамент мировосприятия.

Из «скудости и сиротства» человека на земле для Капович прямо следует его, беззащитного, драгоценность. Отсюда – режуще-острое видение подробностей. Каждая – единственна.

Капли кап-кап, глаза застыли,
фиалковое пахло мыло,
и ничего другого в мире
в тот вечер не происходило.

В этой прозрачной бедности, как, впрочем, и в почти синонимичных ей частности и повседневности, есть собственное незаменимое достоинство, которое честнее торжества победителей. Что касается «формального и речевого аскетизма», нарочитой упрощенности и сниженности, то они еще и прямое следствие продуманной этической позиции. «В стихах, – говорила Капович в одном интервью, – я хочу остаться тем, кто я есть. Только ни в коем случае не поэтом. Говорить только правду и боль (строчка из старого стихотворения) можно только будучи обычной. Шутить. Ворчать. Слово молвить от лица женщины, прохожей, посетительницы кафе, уличной зеваки, подруги своих друзей, возлюбленной и т. д. и т. п. Лишь бы без пьедестала и мрамора».

Кстати, и предпочитаемое ею подчеркнуто-традиционное письмо тоже ведь способ гармонизации мира. Наблюдаемый нимало не склонным к обольщению взглядом, он далек от всякой гармонии, груб, труден и горек – но от того не менее драгоценен.

Катя Капович. Город неба. – М. : Эксмо, 2020.