Рассказ Срочная телеграмма

Злая от безмерной усталости, пропитанная пороховой гарью пехота по-хозяйски обживала на очередную зимнюю ночь 1995-го очередной грозненский подвал. И абсолютно не реагировала на залетного репортера, которому комбриг настоятельно рекомендовал пообщаться с самым геройским в его боевом хозяйстве мсб-1 (первым мотострелковым батальоном). Вместо рассказов о героях и подвигах мне оставалось слушать байки “за жисть”, мирную, казавшуюся оттуда, из круговорота первой чеченской войны, далекой, фантастически нереальной. И только ротный-3 Митрошенко, сжалившись, пообещал рассказать “по делу” – об одном из отличившихся в бою. Начал издалека…

Служил в третьей роте знаменитой мотострелковой бригады рядовой Калошин. И не просто служил, а регулярно бдительно охранял и стойко оборонял самое в любой воинской части святое – Боевое Знамя. На этом посту часовой Калошин успел выучить не только походки всех офицеров штаба, что называется, “по звуку”, но и конфигурацию шляпок гвоздей на двух дверях напротив, а также привык к раздельному существованию разума и тела. Тело вытягивалось, поднимало подбородок в ответ на уставные приветствия знамени от проходящих мимо военнослужащих, разум же блуждал у родимого дома.
Там было хорошо. Там не было гороховой каши, ежедневной, ни свет ни заря, команды “Подъе-ом!” и командира роты капитана Гаврилова, не слишком любившего Калошина за общую рыхлость, нескладность и медлительную рассеянность.
– Солдат, – гудел Гаврилов, – Снимись с ручника. Сын мой, горе луковое(!), что с шинелью, где хлястик?
– Пропал… хлястик, – обречено опускал голову Калошин.
– А что еще пропало? – проникался меланхолической безысходностью подчиненного ротный.
– Зубная щетка.
– И что теперь? “Орбит” без сахара? Как такого в караул ставить? Ведь спионерят с поста вместе с оружием, а он и не заметит…
Калошин согласно кивал, понимая, что Гаврилов (хоть по возрасту уж никак не годился ему в отцы, только в старшие братья) прав. Ведь точно, спионерят. Такая его, Калошина, планида. И проникался благодарностью к ротному за прозорливость и предусмотрительную заботу….
Вот почему рядового с нарушенным кислотно-щелочным балансом ротный вопреки традиции доверять охрану знамени части лучшим из лучших определил не куда-нибудь, а именно на пост N1 у Боевого Знамени. Принимая столь нестандартное решение, капитан Гаврилов как раз и учитывал, что в случае утери святыни часть расформировывается, а командира и лиц, виновных в позоре, расстреливают. Он надеялся, что хотя бы эта гипотетическая угроза пробудит в Калошине чувство ответственности. А если не пробудит, то, как минимум, он, Гаврилов, целые сутки проживет в блаженном спокойствии от уверенности, что с Калошиным, замершим в строевой стойке у знамени, ничего не случится. Хотя бы потому, что ни дежурный по части, ни командование и штаб бригады, где находились знамя и Калошин при нем, никаких ЧП не допустят.
Потому-то Калошин и отсчитывал в штабном тепле минуты до смены. В те же минуты начальник караула лейтенант Митрошенко задумчиво перечитывал постовую ведомость с замечанием проверяющего. Румяный от мороза майор, пройдя по постам, бисерным почерком вывел: “В караульном помещении присутствовал попугай”.
– Ну, ведь не верблюд, не свинья же, – громко сказал лейтенант попугаю, ища у птицы взаимопонимания и сочувствия.
Попугай в клетке нахохлился, кивнул, соглашаясь. Он тоже ждал, когда караул сменится и его отнесут в казарму. Тогда из патруля вернется рядовой Шахим Курбанов и насыплет ему, попугаю, вечернюю порцию корма. Без Курбанова попугая в казарме оставлять было опасно. Соседи-связисты уже не раз грозились запустить его в клетку к живущей у них сове. А птичку – всеобщую любимицу мотострелков третьей роты – было жалко.
Лейтенант Митрошенко решительно взял ручку.
“Попугай внесен в опись”, – вывел он на правой стороне листа, где обычно отмечали устранение недостатков. Потом подумал еще немного и дописал: “Попугаю выдан бронежилет”.
На душе сразу стало легче, хотя понимал, что за эту вольность начштаба врежет ему по первое число. Впрочем, наверняка мудрый Гаврилов первым обнаружит эти “художества” и, антично обругав взводного (“И ты, Брут!!!”), прикажет ювелиру канцелярских дел ротному писарю ефрейтору Колесову одному ему известным химическим способом бесследно вывести надпись…
– Почту принесли, – радостно огласил караульный от двери. Все оживились. Начкар – оттого, что предвкушал газету с кроссвордом, а все остальные – из-за приближающейся смены.
По традиции письма выдают по возвращению из караула. И Калошин, вернувшись в казарму, получил белый прямоугольник конверта. “Сынок, почему ты совсем перестал писать? – материнским почерком вопрошал листок. – Родной, мы волнуемся. Не стряслось ли чего? Хоть парочку строчек черкни…”
Калошин вспомнил, что родителям не писал уже месяца полтора, и ему стало очень стыдно. Подошел к Курбанову.
– Куйрам-байрам, дорогой, завтра в город пойдешь?
– Канешна. Птыца корм брать нада, пысмо на почта забирать нада.
– Будь другом, отправь телеграмму родителям. Вот адрес.
– Бумажка пиши.
– Да так запомни. Жив, мол, здоров. Скоро напишу.
– Дэнги давай!
Через два дня Калошин дописал письмо. Еще через день – отправил. Но было поздно.
Голосящую, как по покойнику, мать Калошина бдительный дежурный не пустил дальше КПП (контрольно-пропускного пункта). Там она мертвой хваткой, как на учениях лучший из бригадных разведчиков в “языка”, вцепилась в капитана Гаврилова.
– Што-о с сыно-очкой? И-ы… што-о с ро-одненьким!
– А что с ним? – изумился ротный, мучительно гадая, что же могло произойти с солдатом за полчаса, после того, как видел его в последний раз.
Обливающаяся слезами и скорбящая мать протянула телеграмму. Буковки на полосках бумаги складывались в слова, но уловить их смысл ротный смог не сразу. Потом поднял голову и задумчиво выдавил:
– Щас. Разберемся… Калошина и Курбанова ко мне!
А в телеграмме и было-то всего: “КАЛОШИН ЖИВ = ПОДРОБНОСТИ ПИСЬМОМ = КУРБАНОВ”.

…Мой собеседник устало умолк.
– А что же дальше? – поинтересовался я.
– А ничего. Остальное вы уже знаете.
– Что именно?
– Так про нашего ротного старшину Калошина.
– Старшину?! Так это тот самый – горе луковое?
– Было. А как мамка устроила ему “последний день Помпеи”, шустренько стал отличником БПП (устаревшее – боевой и политической подготовки). Потом в школу прапорщиков, оттуда назад – в роту.
– Значит, это он на площади бойцов в атаку поднял, из-под огня подстреленного комбата Гаврилова вытащил?
– А кто ж еще? Именно он. Да вон, сейчас инструктаж закончит, сами его и порасспросите.
Из подвального полумрака доносилось иронично-рассудительное ворчание:
– Сын мой, горе луковое, что с шинелью, где хлястик? Мы ж тебя к знамени наметили. А как на пост ставить? Ведь спионерят такого вместе со знаменем и оружием, а он и не заметит…
Чуть позже прапорщик Калошин сам проявил ко мне интерес. Подошел и, козырнув офицерским погонам, протянул конверт:
– Говорят, вы скоро в Москву? Будьте добры, отправьте оттуда, чтобы быстрее дошло.
– А может, телеграммой-молнией? – ернически брякнул, услышав просьбу старшины, ротный-3 Митрошенко. – Мол, жив, здоров?
Калошин добродушно усмехнулся, видно, угадав, о чем мне рассказал ротный:
– Не стоит. Мне и одной хватило. Письмом спокойнее…

Роман Боек