Премьера

Гимн в честь чумы! Прекрасно! Браво! Браво!

– Ты бы его еще Шекспиром назвал, – ответил Чехов брату, когда тот попросил разрешения дать сыну имя Антон.

Горин у великих разрешения не спрашивает. Премьера в Театре им. Маяковского – “Чума на оба ваши дома”. На этот раз он берет в соавторы – нет повести печальнее на свете – Шекспира. Дерзко. Но ради чего?

Это “ради чего” разъединяло наше соавторство. Схема не работала, кирпичи вываливались из рук, постройка не стояла.

Е.К.: …Ромео и Джульетта редко возникают на сцене, даже и в нормальные времена. Это еще Эфрос отмечал. А уж в наши-то взбаламученные…

Т.М.: Стоп! Может, в том и дело. “Странно, но мы часто забывали, что “Ромео и Джульетта” – не романтическая поэма. Мы говорили, что эта пьеса – гимн любви, в то время как у Шекспира это, скорее, протест против ненависти и насилия!” – так воспринимал трагедию Анатолий Эфрос.

Е.К.: То есть смерть героев не напрасна: свершившееся над их телами примирение семейств необратимо. Потрясенные родители клянутся воздвигнуть в Вероне золотые статуи детям и т.д. По определению, трагедия не может быть продолжена: смерть ставит точку в давней вражде.

Т.М.: А может, печальнее нет повести еще и потому, что всякая точка, и эта тоже, оказывается условной – чтобы закончить гениальную пьесу? И еще потому, что нам, зрителям, так хочется. Да и у Шекспира окончательной точки нет. “Объятое сумраком” примирение неубедительно. Люди убили свое будущее.

Е.К.: Вот! Момент отрезвления, прозрения, анализа. Я не утверждаю, конечно, что на следующий день Монтекки и Капулетти “начнут новую жизнь”, но смерть детей должна их чему-то научить.

Т.М.: У Горина драка начинается прямо на похоронах. Дерутся пока что слуги.

Е.К.: Да все это напридумано, из пальца высосано. В наши дни смерть стала почти привычной, дня без нее не обходится – из-за куска хлеба или куска власти. Газеты комментируют убийства, отмечая непрофессионализм киллеров! При чем тут Шекспир, действительно: “пишите пьесы об учителях, которые плохо живут, а не о бесплотном духе”. Ради чего льется кровь у Горина?

Т.М.: У Шекспира (и это тоже мысль Эфроса, поразительно – в 70-е еще годы) ненависть – единственный проблеск сознания у черни, толпы. Если в душах нет запрета, табу, ненависть вспыхнет в самом неожиданном, да в любом месте. А табу нет, мотив вражды не исчез, не исчерпан. Да и был ли он?

Е.К.: Что касается мотива, то именно его нет в горинской пьесе, она эклектична и несовременна. Да и жанр какой-то искусственный, синтетический. А еще я не могу понять, почему он всегда берет у кого-то. Нашел бы себе Пушкина, чтобы тот ему сюжет подарил.

Т.М.: Пушкина хорошо бы найти… Но вернемся к мотиву пьесы. Он как раз современен: опрокинуть зеркало в зал – и во время, чего уж там, не шекспировское и не романтическое. Горин не боится снизить уровень, и героев (Анатолий Лобоцкий и Анна Ардова), и интриги. Их брачный союз – сделка, предмет купли-продажи с процентами. Автор не боится упреков, вообще в другой стилистике работает, совсем в другой: он – пьяница, шулер, вымогатель. Она – вообще бог знает что – ни от чего жених так не далек при встрече с невестой, как от любви. Да и понятно: “Джульетта” не сегодня-завтра родит, причем неизвестно от кого: белого “негоцианта” или мавра.

Е.К.: Веселенький пейзажик. Поэма без героев, вернее, проза, сплошь проза. Не “голуби они среди вороньей стаи” – даже не белые вороны. От простецкой-то психологии – к такому финалу: преданной и самоотверженной любви?

Т.М.: Гениальный предшественник, надо сказать, не боялся смешать высокое с низким.

Е.К.: А наш современник и подавно. Но “что тут пожнешь, коли так мелко сеять” – артистам-то что играть?

Т.М.: Вот артистам, как мы видели, есть что играть. В свободном моделировании постшекспировской ситуации Горин такое допущение делает: Монтекки (отец) и Капулетти (мать) в молодости любили друг друга…

Е.К.: Что ж, время Интернета – все можно оттуда взять, любую модель опробовать. Так сказать, виртуальная реальность.

Т.М.: …и продолжают любить.

Е.К.: Зачем? Что дает это допущение?

Т.М.: Дает характер. Возможности интриги расширяет. Вместе с горечью о неслучившейся, разлученной любви дает право на месть и самоуверенность.

Начнем с характера. Как-то в статье на тему отцов и детей один вполне искушенный в педагогике автор случайно оговорился, назвав мать Джульетты – леди Капулетти. И тут же получил телеграммы от друзей-приятелей с такой подписью. Я вспомнила об этом на спектакле. Алла Балтер играет не синьору, а именно железную леди. Почти изваяние – неподвижное, знающее всему цену, не позволяющее жалеть себя. А раз железная, то и поступает соответственно. Она – главная в роду, она умна, стратег и тактик одновременно. Она решает и с мужем, и с деньгами, и с гостями-негоциантами. Идет на сделки, компромиссы (“откроется такая грязь…”), преступления. А чувство? Любовь? Что ж, я и не так любила – так ведь выжила.

Е.К.: Любила? Она – такая – была когда-то Джульеттой?

Т.М.: Фраза “не бывает преклонного возраста в любви”, как ее произносит Алла Балтер, не оставляет сомнений. “Я сделаю все, как ты хочешь”, – обещает Монтекки-старший – Эммануил Виторган после единственного, позднего горького поцелуя – и посылает убить молодого Монтекки – как просила любимая.

Е.К.: Мертвящая сила любви: от Возрождения – к вырождению? Горин низводит всех, даже монаха Лоренцо (арт. А. Шаврин). А ведь его, по слухам, играл Шекспир.

Лоренцо в “Ромео и Джульетте” – не просто пружина действия, это подлинно фигура Высокого Возрождения (да, вот она – ученость). Мудр, гуманен, отзывчив.

Т.М.: То же и с новым правителем Вероны, ему доверяет автор эпилог трагедии. В спектакле на сцене Маяковского герцога играет Николай Волков. Поначалу это убитый горем, удрученный происшедшим, немолодой человек, он почти не может говорить: да и надо ли… “слова, слова”, и горестно отмахивает рукой. Но потом мы видим и энергичного, и требовательного, и размышляющего, и щедрого хозяина Вероны. А ближе к финалу – такого нелепого, несчастного и абсолютно бессильного. Его даже не жалко. Он не справился, не сумел, он – не правитель. Широкая амплитуда для игры, согласитесь.

Е.К.: Остался один Бенволио. Но это уже совсем не друг Ромео – не благороден, не отважен, попросту мелок, отличим от слуг только по костюму. Кстати, таким сегодня и подражают. Умен, практичен, знает природу человеческих слабостей, на них играет, живет и жить дает другим. Лидер – ближе к финалу. Ведь он и заменит герцога?

Т.М.: Похоже, мы ответили на вопрос: “а на фига?”. Вот и зеркало, опрокинутое в зрительный зал.

Е.К.: Но вернемся к любви: зачем оживлять Антонио (“Ромео”). Мертвые возвращаются разве что в мыльных операх.

Т.М.: Ну-у, Горин не пытается состязаться в интриге с автором “Ромео и Джульетты”, она порой напоминает связанные разноцветные нитки. Но не в том, мне кажется, дело. Без Антонио никак не продолжить тему любви. А возможно, она главная?

Е.К.: Простите, а чума? Название ведь не для красоты, не для привязки к Шекспиру. Оно должно оправдать ожидания зрителей. “Чтобы сделать хорошую мелодраму, прежде всего надо выбрать название, а к названию приспособить какой-нибудь сюжет”. В современном театре – с привкусом провокации и рекламы – цитирую “Словарь театра”.

Т.М.: Тут не только реклама и провокация. Вопрос: для чего чума в этом спектакле? Чтобы подчеркнуть иллюзорность и мнимость примирения двух домов, когда Монтекки и Капулетти брезгливо и боязливо моют и прыскают руки после рукопожатия? Нет, чума – возмездие. И, конечно, не случайно в названии пьесы – вздох умирающего Меркуцио. Сбываются слова праведника.

Е.К.: Чтобы покарать одного – грешника Антонио.

Т.М.: Не покарать. Виток интриги, разлучающей с той, к которой он обещал вернуться.

Е.К.: Вот именно: открыто сюжетная пьеса, виток за витком, разноцветными нитками…

Т.М.: Ну и что? Зато как смотрит зритель, молодой, пожилой – разный, поголовно. Подавшись вперед, уперев кулачки в щеки, откликаясь на каждую шутку, ужасаясь всякому коварству. Замирая и чуть не всхлипывая или смеясь так заразительно, как давно я, например, не слышала.

Чем отличается театральная премьера от презентаций, вернисажей, прочих подобных событий? Туда идут преимущественно других посмотреть и себя показать. В театр идут ради сцены. Сколько бы знаменитостей ни было в зале – не хочется суетиться, не за тем пришел.

Зрелищность – она есть в этом спектакле. Причем не срежиссированная. И это, безусловно, заслуга постановщика спектакля Т. Ахрамковой. Зритель реагирует сам по себе, нет провокации со сцены, что нередко случается в средних театрах, на средних спектаклях.

Е.К.: Конечно, Горин умеет смешить, кто этого не знает.

Т.М.: Дар немалый. И все-таки – где же нить Ариадны? Как клубок размотается к финалу – т.е. к любви. Теперь уж никак нельзя не оправдать надежд зрителя.

Е.К.: С чумой, правда, слегка надули. (Реплика в сторону).

Т.М.: Уж если зритель пригубил этот коктейль из самых разнородных, порой случайных ингредиентов, как закончить, не слукавив, не спрямив линий?

Современный спектакль, как сейчас уже принято считать, – это не только сцена – категория универсальная: все, что предстает взгляду, включая и участие публики.

Е.К.: В зрительном зале к финалу все случается словно само собой. “Забавно” – говорят, это слово Антон Дельвиг произносил в самых разных жизненных ситуациях, оно включало гораздо больше, чем значит само по себе.

Т.М.: Забавно – зритель не разочаровался в этой интриге.

Забавно – зритель полюбил этих героев, сочувствует им.

Забавно – весь вечер получал удовольствие. Ни Шекспир, ни Горин этому не помешали.

Забавно – эта пьеса преимущественно о любви. А она, как и Дух Святой, живет и дышит там, где хочет.

Е.К.: Как и ненависть.

(Постройка опять опасно накренилась…)

Т.М.: Да нет, финал – “Гимн в честь любви!”

Е.К.: Прекрасно! Браво! Браво!

Так и не пришедшие к согласию Татьяна МАТВЕЕВА

и Елена КОМАРОВА

Фото Татьяны КИСЧУК