Петр ПОЛОЖЕВЕЦ: Первые сто строк

​В тот год весна пришла рано. К концу апреля отцвели нарциссы и тюльпаны. Солнце пекло немилосердно. На улицах выстраивались длинные очереди за газировкой и мороженым. Птиц днем почти не было слышно. Город заполонили огромные черно-красные бабочки. Они грациозно зависали над цветами, но так и не опускались на лепестки, боясь испачкать ажурные крылышки разноцветной пыльцой. В воздухе смешались запахи отцветающих каштанов, акаций, сирени. Над фонтанами висели радуги.

Темнело почти в полночь…Сын не хотел засыпать. Мы читали Питера Пена. Каждый раз, когда я останавливался, он просил прочитать еще хотя бы страничку. И я читал дальше. Наконец я увидел, что глаза у него закрыты, он тихо посапывает во сне. Я подошел, чтобы поправить одеяльце и поцеловать его, но в тот миг, когда коснулся губами его щеки, он открыл глаза и спросил: «Ты меня сильно любишь?» – «Очень!» – «И всегда будешь любить? Даже когда я вырасту и буду таким же большим, как ты?» – «И тогда тоже». Он снова закрыл глаза. Интересно, что ему приснится? Очень хотелось бы знать…Я вышел на балкон. Жена, сидя в кресле-качалке, читала книгу. «Какой странный вечер, – сказала она. – Будто все напряжено до предела: деревья, воздух, травы. Такое ощущение, что сейчас налетит из-за домов ветер, он будто ждет чьей-то команды, и начнется гроза, черный ливень обрушится на крыши, но на небе ни облачка. Слышишь, как лягушки надрываются в соседнем пруду? Они раньше никогда так не пели. Может, все это от немилосердной жары?» – «Слушай, а почему ты сказала черный ливень?» – «В темноте струи воды кажутся черными. Я люблю смотреть днем на дождь, а слушать, как он шумит, ночью». – «Что ты читаешь?» – «Марусю Чурай» Лины Костенко. Как все светло и трагично в этой поэме – романе в стихах. Как в обычной  жизни, как в обычной любви, но только во сто раз острее и выразительнее. Но что я говорю? Разве жизнь и любовь бывают обычными? Они всегда чудо, неповторимое и единственное». Мы смотрели, как гаснут окна в домах напротив, как темнота подбирается все ближе к нашему балкону, казалось, что балкон сейчас превратится в лодку и мы поплывем на ней над ночным городом, наблюдая, как он засыпает, и думали о том, что нет более красивого города на свете, чем тот, в котором мы жили, и что нам повезло с квартирой и этажом: видны не только золотые купола киевской Софии, но и днепровские холмы, и рвущаяся в небо Андреевская церковь…Наутро мы проснулись в другом мире. Было двадцать шестое апреля восемьдесят шестого года. Еще «вражьи голоса» не сообщили о случившейся в Чернобыле аварии, еще в Москву не доложили о пожаре на четвертом блоке и первых погибших, еще никто не знал, чем обернется эта ночь не только для Украины, но и для всей Европы, еще спокойно спали в своих казармах солдаты и курсанты, которых скоро бросят на очистку близлежащих крыш от графита голыми руками, еще вертолетчики не готовили к взлету свои машины, не обшивали их брюхо свинцовыми листами, но уже люди и животные дышали радиоактивным йодом, и птицы клевали жучков и червячков, посыпанных радиоактивным цезием, и проснувшийся ветер угонял все дальше от атомной станции радиоактивное облако, и Припять уже понесла отравленную воду в Десну, и все больше нагревался взорвавшийся реактор, и осыпались недавно распустившиеся деревья в порыжевшем за ночь припятском лесу.Через пару дней я уехал в Чернобыль и пробыл там почти до сентября, возвращаясь на день-другой в Киев. Я видел, как плакал взрослый мужчина, когда ему сказали, что он уже перебрал дозу радиации и больше его не пустят в зону; видел, как генерал-лейтенант благодарил своих солдат и вручал им премии за выполненное задание, зная, что они уже обречены; видел, как не выдерживали машины, и как люди держались до последнего; видел, как вертолетчики, пролетая над жерлом разрушенного реактора, сбрасывали туда мешки с песком; видел, как по ночам в базовом лагере ликвидаторы звонили домой, пили красное вино и пели песни; видел, как могут работать профессионалы, – и это было самое счастливое время в моей журналистской жизни. Я не видел там трусости и подлости. Все это было вдали от тридцатикилометровой зоны, в кабинетах власти. Чернобыль, вернее, люди, которых я там встретил, о которых писал, научили меня по-другому смотреть на мир, ценить в людях не то, что на поверхности, а  суть, часто спрятанную далеко внутри. Правду же говорят, главного глазами не увидишь…