Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Можем ли мы понять японского монаха, написавшего: «О, как светла, светла. О, как светла, светла, светла. О, как светла, светла. О, как светла, светла, светла, светла Луна!» Только взволнованность голоса держит все стихотворение. Мёэ жил в двенадцатом веке. Понимаем ли мы Иккю, написавшего: «Как сказать – В чем сердца суть? Шум сосны на сумиэ».

Смысл в Пустоте и еле заметных штрихах. Иккю жил в четырнадцатом веке. У нас нет фарфоровых ваз ига, в которые мы могли бы ставить срезанные ранним утром цветы. Если брызнуть на эти вазы водой, они просыпаются и начинают дышать. Их делали в пятнадцатом веке. И гончары, лепившие их, и монахи, написавшие эти стихи, знали то особенное, о чем так ясно сказал Твардовский: «Вся суть в одном-единственном завете: То, что скажу, до времени тая, Я это знаю лучше всех на свете – живых и мертвых, – знаю только я». Главная миссия человека – успеть сказать другим то важное, что знает только он. Когда-то Валерий Золотухин, рассказывая мне о своей жизни, заметил, что начался он с Владимира Степановича Фомина. Каждому нужен поводырь – человек, который обозначит для тебя начало пути. Таким поводырем для Золотухина стал школьный учитель Фомин. Он впускал его в свою взрослую жизнь, разговаривал с ним на равных, советовался по всем житейским проблемам. Именно Фомин увидел в Золотухине актера. И заставил им стать. Он был его академией художеств, где сразу заведовал всеми кафедрами. Он научил его быть «добытчиком»: из всего прочитанного, услышанного добывать зерна истинного. Докапываться до глубины, до того корня, который кажется недобываемым, но который обязательно женьшеневый. Учитель учил его ловить ускользающие краски каждого мига, укладывать до случая в запасники памяти сердца то, «как барахтаются лошади в трясине, как гукают мужики в бане, как по утрам отец пьет молоко, ищет свой ремень, стаскивает сапоги после пашни, как гнет шею кобыла Рыжка». Он научил его быть несговорчивым, когда дело касается принципов. На Одесской киностудии, где в давние советские годы снимался телефильм «Весна двадцать девятого», долго помнили его телеграмму на Центральное телевидение. При монтаже картины выбросили эпизод: герой Золотухина Гай пляшет с иностранцем, который помогал строить первый тракторный завод в СССР. Режиссер сокрушался, но ничего не предпринимал для спасения эпизода. И тогда Золотухин отбил на ЦТ телеграмму: «Прошу вернуться к этому эпизоду. Уверен, он необходим». Вскоре позвонил главный редактор и пообещал разобраться, а ответ прислать в Ростов-на-Дону, куда актер уезжал вместе с театром на гастроли. Он приходил каждый день на почтамт, протягивал паспорт в окошечко «до востребования». И однажды ему подали лаконичную бумажку: «По вашей просьбе рассмотрели эпизод. Он вставлен в картину. Считаем, что это было нашей ошибкой». Золотухин говорил позже, что, не сделай он попытки оставить эпизод, перестал бы уважать себя. Нам надо «постоянно собирать свои дребезги». Так однажды сказала Золотухину Алла Демидова. Это помогает преодолевать боль. Валерий научился этому еще в детстве. Лежа, не вставая с постели, – в семь лет к нему прицепился костный туберкулез – отучился в санатории первые три класса. Потом плясал везде и всюду – в самодеятельности, на свадьбах, пока ноги не становились ватными, пока красные мотыльки перед глазами не застилали весь белый свет. Он часами исхаживал склоны Исток-речушки, на которой стояло его родное село, – «больные колени скрипели на всю округу». И выкарабкался, осилил болезнь. Члены приемной комиссии театрального института здорово бы удивились, узнав, что мальчишкой его считали калекой на всю жизнь. В одной из своих книг Золотухин написал, что «ранить и врачевать человеческие души позволено лишь тому, кто сам – открытая рана». Он был любимым актером моей первой учительницы Любови Ивановны Пилипюк. Мое интервью с ним она хранила в специальном альбоме, где собирала долгие годы все газетные и журнальные вырезки о нем. На прошлой неделе ее не стало. Больше никто мне не скажет: «Мне кажется, я знаю в лицо человека, так пронзительно написавшего тысячу лет назад: «Зимняя луна, Ты вышла из-за туч, Меня провожаешь. Тебе не холодно на снегу? От ветра не знобит?» И, помолчав немного, не спросит: «А тебе, мой дорогой, не холодно? Твою незаживающую рану сомнений с годами так и не затянуло?..»