На чтение: ≈ 9 мин.Февраль я не люблю. Я написал эти слова четыре года назад и повторяю их сейчас. Февраль для меня месяц потерь и прощаний.
Я не люблю его с тех пор, как меня сильно избили на дискотеке в десятом классе. Мы праздновали 23 февраля. Директор разрешил танцы до десяти вечера. После очередной летки-енки я выскочил на школьное крыльцо. Тихо, пусто, никого. Таких крупных звезд, как в детстве, я больше никогда и нигде не видел. Из-за угла школы появилась стайка ребят. Наши? Через мгновение я лежал в снегу, а пятеро пэтэушников лупили меня ногами по голове, по животу. Хлопнула дверь. Напавшие на меня тут же кинулись бежать, я остался лежать с расквашенным носом, синяками по всему телу. Меня отвели в учительскую, остановили кровь, смазали йодом все ссадины и отправили домой.
Со мной в классе училась цыганка Марийка Репаш. Не знаю, откуда ее родители появились в наших краях. Помню только, как однажды в класс вошла девочка, и мы все застыли от удивления: она совсем не была похожа на нас. Черные смоляные волосы и коричневая шоколадная кожа. У каждого было свое прозвище. Меня звали «печерицей» (шампиньоном) за белую фуражку, которую я носил. А ее стали звать цыганка. Она не обижалась, она ведь и была цыганкой. Хотя, кто знает, может, и обижалась, но никогда нам об этом не говорила. Она вообще мало разговаривала. Отец новой ученицы был кузнецом, и звали его Янко. Наша учительница даже водила нас однажды к нему на экскурсию. Кажется, он показал нам, как гнут подковы для лошадей. Лошадей он очень любил, но собственного коня у него не было, и я помню, как однажды, воскресным днем, придя к моему отцу, он сказал: «Какой я цыган?! У меня нет коня». И даже я, тогда совсем еще мальчик, уловил такую тоску в его голосе, что мне захотелось заплакать. Янко подружился с моим отцом и пообещал ему научить меня играть на скрипке. Сам он играл божественно. Скрипача из меня не вышло: я больше любил книжки читать и в футбол гонять. Когда я поступил в университет и собрался уезжать учиться, к нам заглянула мать Марийки Надия. Мы все ее боялись, особенно смотреть ей в глаза. Они у нее так и горели. Она долго вглядывалась в мою ладонь, а потом тихо произнесла: «Бойся февраля. Все большие несчастья придут к тебе в этом месяце». У меня мурашки поползли по телу. Она посмотрела на меня пристально, улыбнулась и добавила: «Проживешь ты долго и счастливо». Я живу уже долго и счастливо, но именно в феврале я часто вспоминаю старую цыганку.
Мой младший брат умер в феврале. Ему было двадцать восемь лет. Он сгорел от саркомы за два месяца. Осталось двое маленьких детей, теперь уже взрослых парней. Я до сих пор не могу себе простить, почему мы так мало были вместе, почему так мало говорили – дела, работа, чужие заботы. Ничего нельзя вернуть. Ни один прожитый день не возвращается назад. Если встреча не состоялась, ее уже не будет. Новая окажется другой.
В феврале погиб от взрыва в своей квартире в Киеве мой самый близкий друг – журналист и депутат. Так никто и не установил, кто был заказчиком его убийства. Как я мог не почувствовать, что он звонит мне последний раз, за сутки до гибели? У меня шла планерка, и я попросил его позвонить попозже. Замотавшись, сам так и не набрал в тот вечер его номер телефона. На следующий день его не стало.
В феврале в Судане погиб мой коллега и друг, с которым мы вместе стажировались в Оксфорде, голландец Нитто де Браунг. Его машина попала под перекрестный огонь двух сражающихся группировок. Я не приехал в Амстердам на его свадьбу. Девяносто четвертый год был не самым удачным для нашей газеты. Теперь я даже не помню, что меня тогда задержало в Москве.
В феврале умер мой отец. Пошел сдавать анализ крови, вышел из лаборатории, прислонился к стенке, и все – оторвался тромб. Мы не были очень близкими с ним. Теперь думаю, что я сам был в этом виноват – был слишком эгоистичным, слишком самодостаточным.
В феврале пропал без вести мой приятель, герой моих колонок. Многие истории я списывал с его жизни, с его чувств, с его отношений. Он не обижался, шутил: ты мне рассказываешь, какой я есть на самом деле, и это мне помогает не сорваться. А жил он так, словно все время шел по веревочному мосту без перил над бурной рекой. Он умел всматриваться в мир, как никто другой из моих знакомых. Это о нем поэт сказал: «Он видел на дне золотые столбы,// живую корягу, волнистую сваю,// он видел плотвы серебристую стаю// под берегом, где затонули дубы.// Он видел какую-то странную жизнь,// струю пузырей и глазастую щуку,// зеленого шарика светлую слизь,// русалочью тину и жадную руку.// Он видел тревожно блуждающий свет,// он слышал на дне перламутровый бред// улиток и раковин полураскрытых// и беглые вздохи видений размытых». Он очень красиво рассказывал мне о своих «видениях размытых», может, поэтому и колонки получались неплохими. Осталась запись в дневнике: «Не ищите меня. Я еще здесь, но уже там». Никто не знает, где он, что с ним, ни жена, ни родители, ни друзья, и я тоже не знаю. Хотя иногда, проснувшись посреди ночи, я думаю, что где-то на берегу залива стоит открытый всем ветрам чистенький ухоженный домик, в печке потрескивают дрова, на плите созревает кофе, на столе лежит старая французская книга о маневрах и оборонительных рубежах, охапка тюльпанов притаилась рядом с подушкой, а он сидит в кресле у окна и смотрит на свинцовую равнину моря, на далекие заброшенные форты, ожидая, когда услышит: «Доброе утро! Почему ты меня не будишь? Разве сегодня не надо вставать?..» И я представляю, как он покидает свой наблюдательный пункт, подходит к кровати и начинает медленно-медленно, почти не прикасаясь к коже, вырисовывать пальцами лицо, пытаясь в тысячный раз создать так никогда и не законченный портрет. Представив все это, я понимаю, что больше никогда его не увижу, потому что никогда не смогу отыскать ни тот дом, где он поселился, ни тот рынок, на котором он покупает рано утром цветы, ни завораживающие его обглоданные осенним ливнем деревья на французском бульваре… И никто мне не скажет, где его искать… От него ничего не осталось, только истории – красивые и несбывшиеся.
Каждый раз, когда начинается февраль, я прошу Бога, отвести от меня беду, уберечь близких и дать мне силы справиться с тем, что все равно выпадет только мне.
…«Метет, метет по всей земле…» В душе метет… И сердце болит всеми будущими потерями.
Выбор читателей
Комментарии