Первые сто строк. Петр ПОЛОЖЕВЕЦ, Главный редактор «УГ»

Тот вечер заканчивался, и наступала ночь, но спать не хотелось. Выпив чаю, мы с женой устроились в большой комнате. Она взялась за дневники Софьи Толстой. Собака чутко дремала у наших ног. Кот мурлыкал, уткнувшись в диванную подушку. Чезария Эвора чуть слышно напевала свои колыбельные. Мягкий приглушенный свет скрывал дальние углы комнаты. Я же читал «Духовные встречи» владыки Антония Блума, митрополита Сурожского.

Дошел как раз до того места, где он описывает, как однажды обнаружил, что существует только теперешний момент, что подлинное прошлое ушло, он в нем потому не признался, что если бы признался, то выдал бы других людей (речь шла о его аресте в Париже во время второй мировой войны, когда он был участником французского Сопротивления). Ему показалось, что в этот момент никакого будущего нет, потому что «будущее существует только поскольку ты можешь себе представить, что с тобой будет через мгновение, а тут оно было неизвестно». Он понял, что осталось «только мгновение ока, и вот в этом мгновении ока можно было жить полностью, всем напором жизни». Он признается, что именно в этот момент обнаружил значение мгновения, и это научило его тому, что, когда он находится с человеком, никого нет другого, что, когда он делает какое-нибудь дело, ничего нет другого. Научиться жить теперь, сейчас и нигде больше стоит немалых трудов. Для этого надо преодолеть главный грех – потерю контакта с собственной глубиной. Владыка приводил слова Феофана Затворника о том, что человек, «который живет только в себе, для себя, для которого центр жизни он сам», «подобен древесной стружке, которая свернулась вокруг внутренней своей пустоты». И тут я вспомнил молитву, которую моя бабушка всегда произносила утром и вечером: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного». Не имела ли она в виду то, о чем писал и владыка, что живет, как и все, «не всеми глубинами своей души, своего сердца, своего ума, всем размахом своей воли, всей смелостью, всем благородством, всем величием своим»? Резкий телефонный звонок не дал мне додумать эту мысль. Собака вскочила. Кот всполошился. Жена тревожно взглянула на часы: скоро полночь, кто это мог бы быть? Это был Миша, мой старый друг еще с киевских времен. Сильный, крепкий, всегда с юмором относившийся к любой неприятности человек. Когда-то он был инженером, потом служил в органах, затем ушел в политику. В последние годы встречались мы с ним нечасто – два-три раза в год, но зато перезванивались чуть ли не каждую неделю. Голос его дрожал: «Знаешь, у меня нашли злокачественную опухоль». Он ждал, что я скажу ему что-то такое, что перевернет мир, возвратит все до того момента, когда в палату приходит врач, но говорит не зловещий диагноз, а отпускает его, здорового, на все четыре стороны. Мне неподвластно даже свое собственное прошлое, как я могу изменить чужое?.. И я сказал ему то, что говорили сотни тысяч раз до меня многие люди своим родственникам, любимым, знакомым: «Сегодня не все умирают от рака. Многих спасают. Надо только очень захотеть жить». Я понимал, что мои слова вряд ли его поддержат, но сказать что-либо другое я просто не мог. Ему сделали операцию. Прошло пять лет. Чувствует он себя нормально, правда, пришлось ритм жизни изменить и от многого отказаться: теперь он не ходит в баню, без которой жить не мог, не загорает до африканской черноты, как это было в нашей юности, не пьет литрами пиво, как мы делали раньше при встречах… Ему очень повезло на доктора. Евгений Викторович был лет на пятнадцать моложе Миши. Стройный, всегда подтянутый, любящий теннис и горные лыжи, защитивший докторскую диссертацию в тридцать два, он был для своих пациентов не столько онкологом, сколько психотерапевтом. Когда Миша после операции впал в тяжелую депрессию и повторял как заводной одну и ту же фразу: «Это конец. Кому я теперь нужен?», именно Евгений Викторович вытащил его из провала. Они стали друзьями. И однажды доктор спросил своего пациента, когда они вместе возвращались с днепровской рыбалки: «Как ты думаешь, почему я так вожусь с каждым больным?» И не дожидаясь ответа, продолжил: «Потому что сам один из вас». Миша чуть не врезался в столб на обочине. Оказалось, что в восемьдесят шестом году, только закончив мединститут, Женя отправился в Чернобыль и провел там почти два года. Лейкемия дала себя знать не сразу. На прошлой неделе мне позвонил Миша и сказал, что Евгения Викторовича больше нет. На похороны пришли сотни бывших его пациентов. И вот уже который день я вспоминаю тот вечер пятилетней давности, когда я читал размышления владыки Антония, и спрашиваю себя: «А был ли Женя, доктор Евгений Викторович Бойко, великий человек, не согнувшийся под невыносимой тяжестью не бытия – смертельной болезни, не измельчавший, веривший, что жить надо каждое отпущенное тебе мгновение, грешным?» Кто ответит, кроме него самого…