Неизвестная Родина. Из записок русского путешественника

«Нужно проездиться по России, – писал некогда Николай Васильевич Гоголь. – Это особенно хорошо для того, кто побыл некоторое время от нее вдали и приехал с неотуманенной и свежей головою. Он увидит много того, чего не видит человек, находящийся в самом омуте, раздражительный и чувствительный к животрепещущим интересам минуты. Выбросьте из вашей головы все до одного ваши мненья о России, какие у вас ни есть, откажитесь от собственных ваших выводов, какие уже успели сделать, представьте себя ровно не знающим ничего и поезжайте как в новую, дотоле вам неизвестную землю…»

В круге МКАДа

И вот я в который раз сижу в кресле, разглядывая карту. Зарайск, Венев, Юрьевец, Бежецк, Нерехта… Эти названия звучат как музыка.

Целый день, как обычно, проходит в бесплодных попытках выбрать самый лучший маршрут и «вытащить» с собой кого-нибудь из знакомых. Все они добродушно отмахиваются:

– Знаешь, все так неожиданно. А где мы будем ночевать? Как где-нибудь?! Ну давай в другой раз, ладно…

После получасовых бесплодных бесед особенно забавляют вопросы:

– А ты что, правда поедешь? Не зная даже, где будешь ночевать? И не страшно?

– Чего, ну скажите мне, чего и почему я должен бояться в собственной стране?! А вам не страшно ездить в метро? А переходить улицу? А выходить на эту самую столичную улицу за полночь из какого-нибудь «культового» заведения и, тихонько обходя подгулявших «братков» и дремлющих бомжей, ловить первую попавшуюся тачку, за рулем которой может оказаться маньяк!..

Бог с вами. Еду один. Завтра? А почему не сегодня? Последний поезд на Галич, судя по расписанию, отходит в 0.45. Успею. В этот раз поеду налегке. Карты, кружка, носки… Спальник? Да ну его. Как-нибудь обойдусь.

Поезд неожиданно останавливается в тоннеле за два перегона от вокзала. Выхожу из метро без десяти час. Возвращаться? Дудки. Что у нас там осталось сегодня?..

Юрьев день

Прокантовавшись на вокзале еще час, сажусь в общий вагон ночного поезда на Иваново. В этом промышленном гиганте, где местные власти вычистили исторический центр так, что не снилось никаким оккупантам, мне делать нечего. Толком не выспавшись, выхожу в половине шестого утра на станции Юрьев-Польский. Весь город разместился где-то на холмах в полутьме слева. По другую сторону железнодорожных путей – степь. Самая настоящая степь без единого дерева в поле и без единого облака на небе. Там, где они сходятся, уже пробивается бледно-розовый восход.

Юрьев-Польский… Надо бы говорить «польской», расположенный в северо-западном углу древнего суздальского ополья. Тысячу лет назад на месте Иванова, Нижнего Новгорода, Москвы, даже на месте Калуги стояла тайга. А здесь чудом сохранялся кусок Дикого поля, южнорусской черноземной степи. Чернозема тут нет уже лет двести, нет и вековых дубов, из которых Юрий Долгорукий в 1152 году сложил здесь первые стены. Но степной простор завораживает по-прежнему. Его можно увидеть даже из центра города, достаточно только подняться на оставшиеся от древней крепости земляные валы. В дальнем углу их розовеет на солнце приземистый Георгиевский собор, выстроенный в 30-х годах XIII века, – последнее чудо, вышедшее из рук мастеров домонгольской Руси, умевших резать белый камень, как масло. Фасад собора, как богато вышитый ковер, покрыт таинственными барельефами и фигурами. Здесь и князья, и святые, и цветы, и фантастические животные.

Снова забираюсь на вал, чтобы рассмотреть собор издали.

– Бог в помощь! – окликает меня мужик в резиновых сапогах, ведущий велосипед по тропинке внизу. – Из Москвы приехали?

– Из Москвы, – отвечаю я. – А вы откуда знаете?

– Кто ж еще в шесть утра будет по валам лазить. Ладно, спускайтесь, идемте чай пить.

Мы вместе подходим к воротам бывшего Архангельского монастыря, и мужик, оказавшийся мужем директора местного краеведческого музея и по совместительству его завхозом, ведет меня в подсобку, кладет кипятильник в наполненную до краев литровую стеклянную банку и достает из кармана мятую пачку с заваркой.

– Нынче мало кто так рано сюда приезжает. Теперь все больше автобусами. А на валы их и калачом не заманишь. Сейчас чайку попьем, и я тебе все здесь бесплатно открою, пока жена не пришла.

– Да не нужно. Есть у меня деньги.

– Ты, парень, лучше спрячь их от греха подальше и давай сюда кружку. Деньги, они у многих есть. Да кто из них ни свет ни заря пешком на стены притопает? А ты вот уважение к городу показал. Потому и встречают тебя здесь как самого дорогого гостя!

Сквозь мглу

Я успеваю обойти Юрьев еще до полудня, а потом задумываюсь над картой. Любоваться ли мне теперь владимирскими видами и соответственно пытаться до вечера попасть через областной центр, к примеру, в Гороховец, или все-таки прорываться на Галич, как было задумано? Еще раз гляжу на карту и решаюсь. К шести буду в Иваново, там еще пара часов до Кинешмы, паромом через Волгу, а дальше на карте показана железнодорожная ветка, выходящая прямо на Галич. Даже если поездов не будет, посплю на вокзале.

Решение оказалось весьма неосторожным. Коренные жители города, в котором некогда жили герои многих пьес Александра Островского, стали отговаривать меня от паромной переправы еще в поезде. По их сведениям, никаких поездов за Волгой никогда не бывало. Правда, и сами они никогда не бывали «на том берегу»: «А что нам там делать? Вот мост построят, тогда поедем». Ну что ж, нет вокзала, так есть автовокзал, и потом, на карте же ясно показана ветка. Правда, когда, глядя уже с парома в кипящую темную воду, я понял, что этот рейс на Заволжск сегодня последний, на сердце стало тревожно.

Автостанция в Заволжске наглухо закрывалась в восемь часов вечера. Так что переночевать и даже просто узнать расписание на завтра человеку, подошедшему на стоянку автобусов в 23.00, было нельзя. Вокзала же в городе не было вовсе. Черно-белый пунктир на карте оказался полузаброшенной технической узкоколейкой. Ехидный московский вопрос: «Где же ты будешь ночевать?» – встал во весь рост. Все гостиницы также остались за Волгой. На дворе стояла глубокая ночь. До Галича было 150 километров. Но ведь есть же шоссе, по которому неизбежно должны ездить машины! Подумав так, я опрометчиво зашагал навстречу одному из самых больших приключений своей жизни.

Меня никто не бил и не грабил. На меня не напали волки. Я не встретил маньяка или вампира, нет. Я вообще никого не встретил. Я просто шел всю ночь из Ивановской области в Костромскую под моросящим дождем по незнакомой дороге, ведущей прямо на север. Поначалу мне еще попадались полуразвалившиеся деревни с освещенными колдовским мерцающим светом телевизоров окнами, а потом и вовсе пошел густой лес. Ветер выл, ели громадные порой также завывали со скрипом, большие газовые пузыри шипели и булькали в кюветах по обе стороны дороги, и никого, ничего вокруг больше. Когда еще увидишь Россию ночью?

Первая машина, ехавшая мне навстречу, показалась на дороге уже ближе к рассвету. Густой ельник сменился веселыми холмистыми полями и перелесками. И я, пройдя в общей сложности 42 километра, в восемь утра оказался в поселке Островское. На то, чтобы осматривать музей родившегося в этих местах художника Бориса Кустодиева, уже не было сил. Но когда двое местных сердобольных девушек на «Жигулях» предложили бесплатно отвезти меня в Кострому: «Мы вас к самому вокзалу подкинем…», – я мужественно отказался и вышел на полпути, в Судиславле. Автобус на Галич отходил через два часа, так что я еще успел выпить в закусочной четыре стакана чая и взобраться на крутой холм, увенчанный высоченной и толстой, как космическая ракета, колокольней. Службу в расположенной рядом и никогда не закрывавшейся церкви вел священник, поставленный здесь еще 50 лет назад, при патриархе Алексии I. Он служил не торопясь, спокойно и величаво. Чтобы увидеть его, стоило ехать и не в такую глушь.

На краю света

Галич я проспал. Глаза сами собой открылись, когда автобус уже подъезжал к Чухломе. Посмотрев на карту, я решил ехать по этой дороге до самого конца, то есть до Солигалича, родины легендарного квартального Рыжова из лесковской повести «Однодум». Город, знаменитый ныне разве что своим леспромхозом, в XVI-XVII веках был богат настолько, что ходить походами на него не гнушались ни татары, ни поляки. Родина адмирала Невельского, место ссылки Веры Засулич… – вот и все, что я успел прочесть о нем в книжке.

Между тем автобус уже замедлял ход, затейливо петляя узкими улочками мимо высоченных барочных соборов и маленьких домиков с аккуратными резными наличниками.

– Конечная остановка! – крикнул водитель. Я взглянул в окно и обомлел. С постамента посреди залитой грязью площади на меня в упор смотрел… Михаил Юрьевич Лермонтов.

Ленину или на худой конец Пушкину я бы не удивился, но он… Как он сюда попал? Что он делает здесь, «на севере диком»? Может быть, я сплю?

– Кто это? – спросил я выходившую уже из автобуса тетку с огромными сумками. Та недовольно оглянулась:

– Земляк наш, не видишь, что ли?

Я шел мимо памятника, косясь на него украдкой. Чуть только отошедшие от ночного перехода ступни и колени ныли все сильнее. Лишь бы в гостинице было тепло. Да, кстати, где мне ее искать? На пустой улице снова сгущался вечер. Одинокий человек, копавший какую-то яму перед одним из домов, долго не мог понять, что мне нужно. Когда же я коротко пересказал ему свою эпопею, он прислонил лопату к забору и широко распахнул калитку:

– Заходи!

– Неловко как-то. Еще жена твоя рассердится.

– Не рассердится. Шестой год пошел, как умерла. Один я с ребятами. Заходи быстрей. Сейчас мы тебе и воды согреем.

Не чувствуя под собой ног, я вошел в избу, почти неотличимую внутри от небогатой панельной квартиры. Ботинки остались у порога, куртка на вешалке.

– Располагайся, – хозяин указал мне на небольшую софу в гостиной и вышел. Я машинально присел, потом прилег. На кухне что-то звякнуло. «Расскажу в Москве – не поверят», – подумал я и провалился в сладкий шестнадцатичасовой сон.

Но странною любовью…

Утром следующего дня я беседовал с хозяином, а потом гулял по берегам реки Костромы вокруг пустых, с обглоданными куполами и выбитыми окнами солигаличских церквей. А вечером ноги уже привели меня к воротам Авраамиева Городецкого монастыря. На Чухломском озере еще не сошел лед, но мальчишки уже били с мостков острогой налимов и щук. Монахи подметали дорожку к родовой усыпальнице Лермонтовых и сажали вокруг нее яблони. На вечерней службе в четырехсотлетнем храме, кроме меня, стояли только три человека. К ужину в трапезной собралось не больше десятка. За ночлег с меня и тут ничего не взяли.

Впереди были еще и Чухлома, и Галич, и вся моя необъятная, незнакомая, беспредельно милая сердцу страна. Страна, в которой стоит родиться только ради того, чтобы лучше знать и больше любить ее.