Мне больно, что я один остался в живых

Чем дальше уходит война, тем отчетливее в памяти встают ребята, навеки оставшиеся восемнадцатилетними, и горло сжимает комок и становится очень тоскливо. Чувствуешь какую-то вину перед ними, не пришедшими с войны. Ведь это они своей смертью оставили нас жить на земле.

Там, на войне, так остро не чувствовалась смерть товарищей. Очевидно, потому, что грань между жизнью и смертью была очень зыбкой и ты сам понимал, что в любую секунду эта грань и для тебя может быть нарушена. Но вот кончилась война, и вдруг осознаешь: «Ты остался жив и будешь жить, нет теперь этой зыбкой грани, а ребята, которых ты похоронил, уже не воскреснут». И с каждым годом, с каждым 9 Мая все острее ощущаешь потери, все сильнее сжимается сердце.

Я был наводчиком сорокапятимиллиметровой противотанковой истребительной пушки в полковой батарее 612-го стрелкового полка 144-й стрелковой дивизии. «Прощай, Родина» – так называлась эта пушка среди солдат. В августе 1943 года был тяжело ранен, и моя война закончилась.

Но вот лет двадцать назад я разыскал свой полк, свою дивизию. Бываю на встречах однополчан. Я внимательно просматриваю журнал, в котором зарегистрированы все, нашедшиеся ветераны 612-го полка, в надежде встретить знакомую фамилию, но увы, пока не нашлось ни одного живого, с кем вместе пришлось воевать. Мне становится нехорошо при мысли, что я один остался жив и страстно хочется, чтобы хоть один из моих ровесников, а почти все мы в батарее были 24-го года рождения, оказался живым и мы бы с ним встретились.

И не надо считать нас героями. Мы просто защищали свою маму, свой дом, свою школу, свою Родину и тех, кто будет жить после нас, хотя тогда, на войне, об этом не думали. Хочу рассказать маленькую историю. Несколько лет назад меня пригласили на встречу с персоналом поликлиники, в которой я лечился, посвященную очередному Дню Победы. На этой встрече была фронтовая сестра, фамилию и имя которой я не помню. И вот что она рассказала: «После тяжелейших кровопролитных боев на границе Пруссии наш стрелковый полк, вернее то, что от него осталось, был отведен на отдых и пополнение. Нас, медицинских сестер, осталось в полку трое и одна женщина-фельдшер из полкового медпункта. Сколько раненых пришлось вытащить из боя, я уж и не знаю. Усталость была ужасная, а руки наши от земли, крови, йода выглядели страшными, были все в трещинах и несмываемых темных пятнах, с обломанными ногтями. Командир полка решил устроить для офицеров, оставшихся живыми, ужин, на который пригласили нас – четырех женщин.

Стол был накрыт в доме сбежавшего пруссака. Собралось человек тридцать. Такой роскоши и в мирной-то, довоенной жизни не видели: белоснежные хрустящие скатерти, хрустальные бокалы, серебряные вилки и ложки, фарфоровые тарелки, бутылки с красивыми наклейками – все это поражало своей контрастностью со вчерашним днем, когда кругом была смерть. Особенно поражала тишина.

Начались тосты за победу, за память о погибших, за живых. Мы же никак не могли пересилить чувство стеснения из-за своих рук, которые на этом блестящем фоне выглядели, как нам казалось, просто неприлично. Мы прятали их под столом. Это заметил командир полка, подошел к нам и спросил, почему мы не едим. Мы очень смутились, но командир есть командир, и пришлось объяснить, в чем дело. И тогда командир полка подал команду офицерам: «Встать! Смирно!», а сам опустился на колени и стал целовать наши руки».

Вот и такую грань имела война.

Владимир ШВАРЦ, участник Великой Отечественной войны, Москва