«Мечтаю лишь об адекватном прочтении…». Памяти Кирилла Ковальджи

10 апреля в возрасте 87 лет скончался поэт, прозаик, журналист, переводчик и наставник молодых литераторов Кирилл Ковальджи.

… Первое стихотворение – про кота – он написал семи лет от роду. Успех был ошеломителен. Тогда, в ожидании вторичной похвалы, он написал второе – просто перебелил первое, заменив кота шенком. Последовал грандиозный провал. Философски приняв непостоянство читателей, он продолжал писать стихи, успешно дебютировав первым сборником в 17 лет. Потом была война, Литинститут и долгая жизнь, которая оборвалась на днях.

… Мы познакомились пять лет назад на семинаре молодых писателей в Липках. Подмосковный санаторий был полон юными литературными дарованиями, и седые волосы там были только у Ковальджи. Он был одним из организаторов этого семинара, работал тогда в фонде Филатова, я приходила к нему в небольшой офис фонда на метро ВДНХ. Я занималась детьми-поэтами, Ковальджи – молодыми литературными дарованиями. Через фонд он искал их по всей России и за ее пределами и публиковал их, издавая с помощью фонда сборники – дебюты… Это был тяжелый труд. Мало кто сейчас делает что-то для других. Ковальджи делал, и много. Не смотря на болезнь и возраст, вел в ЦДЛ клуб «Открытый микрофон», придуманный Риммой Казаковой, куда мог прийти любой, почитать свои стихи.

С юными поэтами он занимался с двадцати четырех лет. Как только закончил Литинститут, пришел работать в «Юность» и создал литобъединение. И никогда уже не бросал этого дела, занимался с молодыми более шести десятков лет. Постоянно кому-то помогал, кого-то выдвигал, о ком-то ходатайствовал. Плюс всегда работал, ходил на службу. Когда мы познакомились, ему было за восемьдесят, и он продолжал ходить на работу в фонд. Когда его не печатали, зарабатывал переводами. Прозу писал в отпусках.

Свою последнюю книжку – мемуары «Моя мозаика, или по следам кентавра», он подарил мне в 2015-м, летом, когда стояла страшная тридцатиградусная жара. И сразу после этого попал на операционный стол. Потом два года мужественно боролся с болезнью. Самое прекрасное, на мой взгляд, в этой книжке – это литературные портреты тех, с кем свела его судьба. Семинар в Литинституте ему читал Паустовский, главу о котором он начинает так:

«Паустовский был похож на грека. Романтический профиль: то ли южного барда, то ли пирата. Слегка сутулый, смуглый, горбоносый. Удивительное сочетание тонкости, породы, благородства и лукавой простоты, озорства. Я любовался им, он напоминал близких мне людей – бессарабцев, одесситов…»

А вот строки о Белле Ахмадулиной:

«Мне тебя видеть – радость,

Потому что ты – редкость,

Потому что так редко приходится видеть

Женственную женщину,

Прекрасную красоту,

Талантливого поэта».

В книге есть воспоминания о Булате Окуджаве, которого он знал сорок лет, познакомившись у Льва Аннинского, в гостях у которого молодой грузин спел «Девочка плачет, шарик улетел», и … «…тут случилось нечто невероятное. Наивная, простая, даже «примитивная» песня внезапно выбросила меня в четвертое измерение – бездонное, как небо, куда улетел шарик, и откуда к старости вернулся»…

Во всех трех портретах – желание восхититься чужим талантом. Явление, которого я почти не наблюдаю у поэтов сегодня. Явление культурного человека. Он был интеллигентом высшей пробы, бескорыстен и открыт для общения. Искренне и сердечно пытался помочь моему проекту с детьми-поэтами, переживал, что они сейчас мало кому нужны. Помню, как я на остановке читала ему свои стихи, а он слушал, склонив голову, чтобы не пропустить ни слова, хотя и ветрено было, и шел ему девятый десяток лет. В любви к литературе он был бескомпромиссен и строг. Когда я спрашивала его, что же делать, ведь выросло уже несколько поколений ничего не читающих людей, он не разделял моих страхов: они освежат народ. Такое в нашей культуре было уже много раз, был убежден он.

«Он был ходячей энциклопедией, его не нужно было перепроверять, о литературе он знал все, он сам был антологией мировой поэзии», – говорит сотрудник фонда Филатова Александр Себелев.

Уже будучи тяжело больным человеком, он продолжал работу – сам верстал свой новый сборник, присылал мне верстку, отвечал на мои письма с вопросами о моей студии детей-поэтов. Вот последние строки из его последнего письма:«А я – скромный, в сущности, литератор – мечтаю лишь об адекватном прочтении. Я люблю людей, не презираю их, но стараюсь правдиво, объёмно изображать их…

Будьте сердцем и душой с детьми, но помните, что им предстоит стать взрослыми…Ваш Кирилл…»

… Мне очень стыдно сейчас перед ним. Я сделала с ним всего два не слишком уж глубоких интервью, так и не написала рецензию на его прекрасные мемуары «Мозаика», а также на ту сверстанную и так, вероятно, и не изданную книгу…

«Они любить умеют только мертвых». Пушкин прав.

Простите меня, Кирилл Владимирович.

Кирилл Ковальджи. Фрагменты из двух интервью.

«Я люблю путешествовать. Предпочитаю поезда, причем плацкартные вагоны. Много интересного можно услышать в пути. Самолет холоден, он не располагает к общению. Мое первое путешествие было, когда меня везли маленького из Бессарабии, подальше от войны. А попали в самое пекло – в осаду Одессы… До 14 лет у меня был большой политический опыт. Я родился при румынском короле Карле Втором, потом жил при Сталине, а во время войны опять в Румынии – при короле Михае Первом. Потом опять Сталин. Помню, в сороковом, когда пришли русские и красноармеец подарил мне портрет вождя, я спросил, кто это, и он, этот красноармеец, просто испугался. Каждая новая власть несла с собой уверенность, что именно она права. Поэтому к любой власти и ее идеям я с детства привык относиться несколько скептически.

Родни у меня было много. Мама была из обрусевших армян, одной из 16 детей в семье. Мама была младшей. Папа из болгар. Там было четверо детей. Поэтому детство мое было погруженным в любовь. А в 11 лет уже разразилась война, мы с мамой дважды были беженцами. Но в детстве все переносится легче, взрослые переживали страх, а я не помню, чтобы я боялся. Просто верил, что меня не убьют. Знаете, чему учит война? Любви к жизни. Я вошел в молодость, оставив за спиной самую кровавую войну в истории, и у меня своя оглядка на прошлое. Отчаянный пессимизм молодых людей в нынешнее время мне понять довольно трудно. Мне кажется, что бы ни было, все равно жизнь хороша …

Из интервью 2012 года.

«Распространение поэзии становится все более затруднительным. Тут возникает парадокс. Интерес к поэзии возрастает, а читателей становится все меньше. Частенько на московских поэтических встречах я обнаруживаю, что из 30-40 человек, которые приходят, почти все пишущие. Они читают стихи друг другу, и расходятся очень довольными. Но читателя, который не пишет, редко увидишь. И это не только в Москве. Я был на фестивале в Румынии, там были поэты из 30 стран, мы читали стихи друг другу. Ни одного читателя не было. Поэзия утратила свою роль в обществе. Она стала просто духовной пищей для тех, кому это нужно. То жэе самое произошло и с хорошей прозой. И Россию уже нельзя назвать литературноцентричной страной. 20-30 тысяч человек на стадионе в Лужниках уже ни один поэт, что бы он ни говорил против Путина или за, не соберет. Хотя назначение поэзии не в том, чтобы собирать стадионы. А в том, чтобы общаться душа с душой. Я читаю Блока, и, когда я его читаю, он для меня жив.

– Но вы понимаете, что мир сегодня изменился? В отношении поэзии – тем более?

– Да. Но нужно оказывать сопротивление. Бороться. Ободрять тех, кто несет в себе культуру. Я замечаю, что нынешнее поколение поэтов не знает поэтов. Асеева, Светлова, Мартынова не знают. Знают Мандельштама, Пастернака, Цветаеву, Бродского. Ну, может быть, Заболоцкого…

– А какие имена современной поэзии интересны вам?

– Мне Геннадий Русаков импонирует, Вера Павлова, Елена Лапшина, Наталья Полякова. Интересных поэтов много. Выдающихся нет.

Из интервью 2015 года.