На чтение: ≈ 20 мин.Продолжение. Начало в №36, 37, 39, 40-45
Здесь уже возможны только свободные убеждения, овладевающие мыслью, меняющие воображение, потом уже проникающие в сердце и характер… Дело воспитания, следовательно, состоит в том, чтобы наполнить ум воспитанника идеями и мыслями, которые могут со временем принести в нем добрые плоды…»
Но как раз в то время, когда Ушинский писал письма свои о воспитании наследника русского престола, в России появилось новое слово. Его придумал учитель гимназии и употребил в своей статье о том, что, увы, часто происходит в гимназиях. Слово это – баллопромышленничество. Ни одно время не однозначно.
Еще раз обратимся к восьмому тому «Истории Российского государства» Бориса Акунина: «Наследника учили по особой индивидуальной программе – еще и потому, что младший брат был туповат и тормозил педагогический процесс. Русскую словесность цесаревичу преподавал писатель И.Гончаров, правоведение – один из будущих реформаторов К.Кавелин. Юноша подавал большие надежды. Ему предвещали великое царствование, но в результате неудачного падения с лошади он повредил позвоночник и 21 года от роду умер от цереброспинального менингита.
Так в двадцать лет, неожиданно для всех, следующий царский сын, увалень Александр (семейное прозвище Бульдожка), стал наследником престола. Те, кто его хорошо знал, были в ужасе». А мог в России быть другой Николай Второй и, возможно, другая история…
Но будем справедливы: и в советской стране были разные представления о воспитании и самом человеке.
Если, путь прорубая отцовским мечом,
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал, что почем, –
Значит, нужные книги ты в детстве читал.
(Владимир Высоцкий)
Но прочитанные в детстве нужные книги сами по себе еще не решают судьбу.
Не молью побитая совесть,
А Пушкина твердая повесть
И Чехова честный рассказ
Меня удержали не раз.
А если я струсил и сдался,
А если пошел на обман,
Я, значит, не крепко держался
За старый и добрый роман.
(Борис Слуцкий)
Теперь я подробно расскажу о двух (точнее, о двух с половиной) уроках, которые я проводил более двадцати лет. В последний раз – в 2014 году. В основу своего рассказа я кладу сочинения, написанные тремя одиннадцатыми классами 6 апреля 2005 года. Постараюсь показать, как в этих уроках я совместил все те четыре фундаментальные основы преподавания литературы, о которых вел свое повествование.
После уроков, посвященных теме Великой Отечественной войны в литературе, предлагаю за один урок (правда, часто просят еще 15 минут за счет перемены) написать небольшое сочинение о стихотворении Александра Твардовского, написанном в 1966 году, через двадцать один год после Победы.
Я прочитал десятки сочинений об этой войне, которые в помощь школьникам размещены были в Интернете. Я хорошо знаком с аргументами для сочинений на эту тему, помещенными в специальных пособиях. Я знаком с самым фундаментальным исследованием, которое когда бы то ни было было сделано: Высшая школа экономики проанализировала около двенадцати тысяч итоговых сочинений, обнаружив, что самыми безотрадными оказались именно сочинения о войне.
Я негативно отношусь к электронным урокам литературы, потому что они сделаны на заказ и, за редким исключением, демонстрируют только успехи. Я рассказываю обо всем, что было в моей работе, наблюдая и за изменениями времени.
Пять лет я был председателем московской городской медальной комиссии по проверке медальных сочинений и потом, уже в другое историческое время, проверял медальные сочинения, а потому слишком хорошо знаю беды сочинительского творчества даже наших отличников. Не говоря уже о масштабах списывания (нет, нет, не на самом экзамене, хотя и на нем, – уйма материала запоминалась). Самому мне пришлось прочесть сочинение, полностью списанное с моей статьи, хотя оно и было оценено четверкой. Конечно, я слишком хорошо понимаю, что пороки этих сочинений прежде всего определялись характером самих заданий.
Сам я могу сказать о сочинениях, которые у меня писали пять – десять лет (десять лет у меня ушло на поиск пути): «Тут ни убавить, ни прибавить. Так это было на земле» (Твардовский). Но это было движение по единственно правильной дороге. Ее курс определил Пушкин: «и виждь, и внемли». Виждь в жизни. Внемли слову писателя. И это же требование я относил к самому себе – видеть все в мыслях и чувствах своих учеников, размышляющих над прочитанным. Так же объективно я писал справки об итогах проверки знаний, которые мы проводили два раза в год все десять лет. А когда после призыва Леонида Ильича Брежнева превратить Москву в образцовый коммунистический город развернулось движение «Образцовому городу – образцовую школу», от меня потребовали убрать из очередного анализа все негативные факты и цифры: ведь мы же идем к образцовому коммунистическому городу. Я подал заявление об уходе. Спасибо отделу школ горкома партии – было велено меня не трогать и дать спокойно работать в школе.
Я знаю, никакой моей вины
В том, что другие не пришли с войны,
В том, что они – кто старше, кто моложе –
стались там, и не о том же речь,
Что я их мог, но не сумел сберечь, –
Речь не о том, но все же, все же, все же…
В том, 2005 году из 74 писавших никто не сделал той роковой ошибки, с которой я сталкивался все эти годы, пусть даже так написал всего один человек. Вот она, эта самая горькая ошибка: «Я не понимаю автора. Ведь в начале стихотворения написано, что никакой вины автора в том, что другие не пришли с войны, нет. Если бы стихотворение написал какой-нибудь руководитель партии или командующий армией, тогда понятно, тогда это стихотворение можно было бы признать как угрызение совести. Или если бы во время войны Твардовскому довелось командовать ротой или батальоном и он послал бы их в самое пекло, где все погибли, тогда бы мысль автора, выраженная в этом стихотворении, была бы понятна. А так это ложное объяснение. Почему он виноват? Напрасно винит себя».
Когда я проводил эту работу в 1996 году в трех классах, итог ее обескуражил меня. Такого не было никогда. В тот раз не один, не два, как в прошлые годы, а 33 из 62, то есть 53%, стихотворение не поняли и не приняли. Или это последний привет из девяностых, которые сбили все ориентиры и сместили привычные ценности?..
«Я даже не знаю, о чем говорится в этом стихотворении, так как считаю, что первые три строки противоречат последним строкам. Никакая война не может обойтись без крови, а эту войну затеяли не мы. Так как же он склонен винить себя? В самом стихотворении есть слова «речь не о том». Так о чем же?» Стихотворение не понято. И все же услышано: двойственность чувств, сложность пережитого.
«Это стихотворение мог бы написать не рядовой человек, а человек, командовавший отрядом, ротой, другими соединениями. И по его приказу погибли люди. И после боя он бы понял, что, если бы он отдал другой приказ, уцелело бы несколько десятков, а может быть, сотен человек».
«Я не понимаю только одного, как бы мог сберечь. Не мог же он своей грудью защитить всех от пуль. Нет, конечно».
Больше того – были и такие ответы, авторы которых увидели в стихотворении смысл, прямо противоположный тому, что оно несет.
«Поэт пытается как-то себя успокоить». «Он занимается самовнушением, что в нем нет никакой вины, чтобы свалить с души камень, он внушает себе, что он не виноват». «Он заглушает свою боль оправданием, пытаясь уйти от того, что было и есть в памяти. «Но все же, все же, все же…» Этим он хочет сказать, что не надо никого винить в смерти этих людей, думая, что мы могли бы их спасти. Просто надо помнить о них, не забывая их».
Что же за всем этим? Непонимание стихотворения или неприятие обостренной совестливости автора стихотворения? Что это – эстетическая глухота или нравственная недостаточность? Или вообще такая постановка вопроса – или-или – неправомерна?
Но как ученики, их родители, часто и учителя боятся ошибок! Как мы не понимаем мудрость пушкинских слов: «Опыт, сын ошибок трудных»! И как полезны ошибки для анализа ошибок! Воистину существуют ведь и обучающие ошибки.
Но в 2005 году стихотворение было понято. Может быть, и потому, что впервые уроки по роману Булгакова «Мастер и Маргарита» и сочинение по роману на тему «За что, как и кем был наказан Понтий Пилат и почему он все-таки был прощен» («кем» оказалось самым трудным) были проведены до обращения к стихотворению Твардовского, а не после него, что я обычно делал.
Многие писали о том, что нерв стихотворения в конфликте разума и сердца, мысли и чувства, логики и совести.
«Разум мыслит логически, сердце говорит правду». «Но все, что говорит ему разум, разбивается о душевную боль и муку». «Разум говорит, что он не виноват в смерти солдат, а сердце все страдает». «Он виноват перед самим собой, перед своей совестью».
«Я знаю, никакой вины», – говорит разум. «Речь не о том, но все же, все же, все же», – шепчет сердце. И этот шепот сердца способен заставить сомневаться даже в самых неоспоримых фактах. Сколько бы «другие не пришли с войны», но сердце его сжимается при мысли об этих людях «кто старше, кто моложе». Он не мог их сберечь, война принесла много горя во многие семьи. И «все же, все же, все же…» Все же боль осталась в сердце. И даже долгие двадцать лет не могли притупить эту боль».
49 из числа писавших в 2005 году (а это 66%) говорили о том, о чем сам поэт не сказал ни слова: а почему, откуда возникает это «все же, все же, все же».
Отмечу пока одно. Именно в проникновении в душу стихотворения, а не в регистрации размера, рифм, аллитераций и других «художественных особенностей», знания которых требует ЕГЭ по литературе, и состоит подлинное постижение стихотворений. Смотрю 30 вариантов стихотворных произведений в ЕГЭ по литературе на 2021 год, точнее, в пособии по подготовке к экзамену. Ни в одном смысл, чувство, переживание, мысль не находятся в центре внимания.
35 моих одиннадцатиклассников, то есть 47%, написали о том, что Твардовский «обвинял себя в том, что он здесь, а они там». «Так много людей погибло, а он остался жив». «Даже то, что он выжил, для него тяжелое бремя». «Автор жив, а они остались там, за гранью». «Я живой, а другие мертвые – вот основной конфликт произведения, так и не решенный в финале. И я думаю, что внутренний монолог еще не окончен, что еще не раз поэт будет сам с собой вести этот мучительный разговор».
Приведу одно сочинение полностью. Напомню, что писали работу один урок, преподавал я тогда в трех негуманитарных классах по обычной, а не профильной программе. И еще. Именно автор этого сочинения еще недавно спорила с поэмой Блока «Соловьиный сад»: «Разве не имеет права человек и поэт на свой соловьиный сад? Зачем герой поэмы ушел из соловьиного сада, кому он этим помог, зачем слушать рокотание моря, когда так прекрасно поют соловьи?» Я тогда ответил, что такой соловьиный сад у Блока был, он назывался Шахматово. Но если бы Блок так и остался в нем, не слышал «рокотания моря», не было бы в России такого великого поэта, как Александр Блок.
Пускай зовут: забудь, поэт!
Вернись в красивые уюты!
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта – нет. Покоя – нет.
Анатолий Горелов свою книгу о Блоке назвал «Гроза над соловьиным садом».
Но в тот день Твардовский был понят, и написано о стихотворении было очень хорошо.
«Стихотворение Твардовского наполнено болью, запекшейся на сердце. Он вернулся с войны, но многие уже не вернутся никогда. Неизвестные ему люди и очень близкие «остались там».
Когда читаешь слова «кто старше, кто моложе», перед глазами возникают образы солдат, и как-то тяжело становится. Это как бы воспоминания о тех, возможно, кто когда-то служил вместе с ним, смеялся, дышал. Твардовский понимает, что его вины нет в том, что они погибли. Он говорит: «Я знаю». Не «я думаю, мне кажется», а «я знаю». Но сердце невольно сжимается. Он жив, а они погибли. В стихотворении это передается интонацией. Какие-то пики, напряжение нарастает, потом спад. «Остались там» – идет спад, и снова вверх: «Речь не о том…» И потихоньку опускается все ниже: «И все же, все же, все же…» Здесь нет лишних слов, но это недосказанное чувствуется, когда читаешь. Это слова, застрявшие в горле. Умом он понимает, что его вины нет («Нет никакой моей вины»), но в сердце все равно остается боль. Эта боль навсегда с ним. Он остался в живых, именно он, а их нет».
14 человек, а это 19%, написали о другом. «Многие не пришли с войны, а он, поэт, пришел». «Солдаты гибнут. А ты не воюешь, ты журналист. У тебя другие функции, другие цели». «Он был на фронте, но как наблюдатель, писатель».
Я рассказываю о том, что в Московском доме литераторов на мраморных досках написаны имена писателей, погибших на войне. Из тысячи находившихся в армии писателей погибли 417. Но и те, кто вернулся домой с войны, тоже причастны к Победе. Об этом было написано в одном из сочинений: «Твардовский был на войне писателем, он не воевал с винтовкой в руках, не бросался с гранатой на танк, не бросался на амбразуру пулемета. Но от этого его участие в войне не умаляется».
И вместе с тем момент истины в том, о чем писали одиннадцатиклассники, есть. Я имею в виду самоощущение писателя.
Потом я позвонил Андрею Михайловичу Туркову, фронтовику, автору книг о Твардовском, человеку, многие годы хорошо знавшему поэта. И он сказал мне, что Твардовский действительно переживал то, о чем написали мои ученики. В его дневнике есть записи о том, как журналисты возвращались с передовой, и о том, как на них смотрели те, кто оставался на ней. К тому же, как сказал Турков, Твардовский никогда себя фронтовиком не называл.
Четыре человека написали, что вина действительно была. Вина как поэта и писателя. «На него оказывалось постоянное давление правящей верхушки, и он не мог писать правду о происходящем на фронтах. Его заставляли врать, умалчивать о многих событиях, сражениях. Твардовский сожалел о невозможности рассказывать всю правду». «Твардовский был там, разговаривал с солдатами, слушал их разговоры, ведь он был военный корреспондент. И, возможно, то, что он написал о них, было совсем не то, что говорили ему солдаты. Возможно, из-за этого появились муки совести». «То, что он написал «Василия Теркина», это не значит, что он описывал настоящую жизнь, потому что в правде все было очень страшно и отдавало сумасшествием».
«Василия Теркина» они должны были читать еще в 7‑м классе.
Лев Айзерман
Продолжение следует
Выбор читателей
Комментарии