Литература

Взгляд из третьего тысячелетия

Рецензия на постидеологический учебник

(Окончание. Начало см. в “УГ” N 11 за 1997 г.)

Русская литература XX века. 11 кл. Учебник для общеобразовательных учебных заведений. В 2 ч. Ч.2. Под ред. В.В.Агеносова. М.”Дрофа”, 1996.

торая часть учебного пособия производит (и не по вине авторов) менее яркое впечатление. Если в первой части перед нами созвездие имен, за каждым местом в учебнике чувствуется скрытая конкуренция и не всегда, как уже было замечено, предпочтение отдается сильнейшему, то здесь – обратная ситуация. Имен не хватает, и тех, кто есть, приходится подтягивать к определенному уровню: М.Шолохова – ко Льву Толстому, В.Распутина – к Достоевскому, Ю.Трифонова – к Чехову, Ф.Искандера – к Фолкнеру и Маркесу… Приходится отыскивать “мифологизм” и “символы” в прозе “деревенщиков”, но и это не спасает положения. Невозможно отделаться от ощущения, что великая традиция мельчает и скудеет; переходя от первой части учебника ко второй, как бы переносишься из столицы в глухую литературную провинцию – то ли на время, в ссылку, то ли на постоянное место жительства. Сама по себе провинция прекрасна: там, в глубинке, зачастую происходит более подлинная жизнь и только там можно найти силы для духовного обновления (так учит русская литература), но при этом хорошо все-таки помнить, что когда-то мы были литературной сверхдержавой, помнить свое столичное происхождение.

Дважды по ходу чтения второй части учебника озаряет вспышка воспоминания – два луча в сумерках великой традиции: Платонов и Пастернак. С них и начнем.

Глава о Пастернаке – одна из лучших. Она пропорционально и умно выстроена: цитаты из лирики, комментарий, высказывания самого Пастернака по существу дела, цитаты о нем – все это, удачно чередуясь, образует единый внутренний сюжет, составляет целое. Даже такой формальный раздел, как Биография поэта, жив и увлекателен: жизненные факты не размежевываются с фактами творчества. Перед нами в самом деле личность поэта, а не государственного или общественного деятеля (как в некоторых других случаях). К самому творчеству Пастернака подобран, кажется, верный ключ, который позволит читателю любого уровня сформировать свое представление о целом этого непростого художественного мира. Ключ этот – метафора, но понимаемая не как “троп” или, еще хуже, “литературный прием”, не как “средство художественной выразительности”. Вслед за самим Пастернаком (что вдвойне приятно) метафора понимается как “единственно возможное для человека средство преодолеть ограниченность творческих сил, определенную рамками жизни, противоречие между его недолговечностью и огромностью стоящих перед ним задач. Метафоры восстанавливают единство человека с окружающим его миром в широком смысле этого слова, превращая окружающую обстановку не просто в пейзаж, но в цельную картину мироздания” (с.98). Далее идет один простой пример, и целое уже выстраивается. Хочется отметить, что такая трактовка метафоры у Пастернака поможет школьникам не только понять самого поэта, но и даст им ответ на волнующий всегда вопрос об условности литературы. Т.е. что “реально” в литературном произведении? Насколько литература есть жизнь и наоборот? Где граница между “реальной” жизнью и поэзией? Что первично? Приведенное место, а также место, где говорится о природе как о “равноправном субьекте” (с.91), дает ответ. И школьник (если захочет вдуматься) не будет больше спрашивать учителя: а откуда поэт взял этот образ? Он его “срисовал” или “выдумал”?

К сожалению, в главе не проанализировано от начала до конца ни одно стихотворение Пастернака, как это делалось в других главах. Учебник не предлагает и основательного анализа “Доктора Живаго” (который, впрочем, никем еще, кажется, не сделан), но задает верный ход восприятия: предлагает смотреть на известные сюжетные и композиционные “слабости” романа с точки зрения особой авторской задачи. И это, между прочим, единственно возможная точка, с которой эти слабости обьясняются. Если же твердить о “случайностях” в сюжете, о “непродуманности” композиции, понять целое романа будет затруднительно.

Глава об Андрее Платонове оставляет несколько смутное впечатление. На это, по-видимому, есть обьективные причины. Платонов в более или менее полном виде открыт буквально только что. Сейчас уже ясно, что это крупнейший русский прозаик XX столетия. Но осмысление этой величины пока только начинается. Очевидно, что, как отчасти и проза Пастернака, платоновская проза требует иных литературоведческих критериев. И прежде всего требует основательной философской подготовки. Автор главы указывает, что на рабочем столе Платонова лежали книги Бердяева, Федорова, Флоренского, и в одном месте (с.58-59) пытается выйти на платоновские имена через философию имени Флоренского. Такой подход можно только приветствовать. “В литературоведении существует какая-то наивная боязнь философского углубления”, – писал М.М.Бахтин еще в 20-е годы. Эта боязнь, а я бы даже сказал, болезнь, увы, продолжает развиваться. Наш учебник, превосходящий многие другие, к сожалению, нельзя считать полностью излечившимся от этой болезни. У школьников – об этом должны помнить авторы-филологи – отнюдь не литературоведческое, а во многом даже антилитературоведческое сознание. Их восприятие непосредственно, в то время как литературоведение – опосредованное восприятие. Философия (хотя и не всякая) существенна тем, что всегда может пробиться к непосредственному восприятию, к самой личности. Философия не только позволяет приблизиться к смыслу произведения, но и дает возможность понять само литературоведение как таковое. И как без философии Соловьева невозможно адекватно воспринять раннюю лирику Блока, без Ницше – раннего Маяковского, так и Платонов не может быть понят без философских идей Н.Федорова. Собственно говоря, “философия общего дела” сводима к одной главной идее – всеобщее обьединение в деле воскрешения умерших отцов. Эта идея, будучи глубочайшей, в то же время проста и доходчива, как евангельская истина. И если школьники прочтут Платонова, зная эту идею, она станет для них точкой опоры, с которой они смогут оценивать происходящее. Во многообещающем разделе Центральная философско-психологическая ситуация в творчестве писателя присутствует явная подмена. Эта ситуация, по мнению автора главы, обозначена в разговоре двух людей, едущих в “поездном составе неизвестного маршрута и назначения” из повести “Сокровенный человек”. Отсюда автор главы пытается выйти на целое художественного мира Платонова и – не выходит, поскольку описанная ситуация при всей ее символической значимости не центральная в творчестве Платонова. И далее, в ходе анализа “Котлована” и некоторых рассказов эта ситуация провисает, не работает. Она не обьясняет ни ключевого платоновского понятия “сиротства”, ни места смерти в его мире, ни значения общего дела и поиска истины во всех его произведениях. Центральная ситуация между тем в творчестве Платонова есть. И она напрямую связана с федоровской идеей. Эта ситуация носит не чисто философский, а религиозно-философский характер, и в самых общих словах ее можно было бы обозначить как ситуацию коренного переустройства всей земной жизни на основе раскрытия тайны иного существования. Но религиозному аспекту творчества Платонова в целом уделено в главе недостаточно внимания.

Большего внимания требует и платоновский язык, каждым предложением своим ведущий в глубь самого себя и сообщающий что-то сверх того, что собирался сказать автор. И, конечно, то, что мы находим в качестве обьяснения этого языка на с.49, нельзя назвать обьяснением: ни “деметафоризация”, ни “метонимические конструкции”, ни “семантически несовместимые единицы” не проясняют существа дела, а школьника еще и запутают. Но таково, повторюсь, обьективное состояние современного литературоведения, которое в подходе к таким фигурам, как Платонов, ведет себя довольно беспомощно. Тем не менее главу о Платонове нужно признать состоявшейся, а целостное осмысление его творчества – дело, возможно, сегодняшних школьников. И эта глава послужит для них хорошим отправным толчком.

Платонов стоит в учебнике между А.Твардовским и М.Шолоховым. На фоне платоновской метафизики эти двое выглядят довольно заурядными публицистами. Гениальность “Василия Теркина”, впрочем, как справедливо замечает автор главы, не вызывает сомнений. Все трое – Твардовский, Платонов и Шолохов – прочно связаны с почвой, с фольклорной традицией. Но ведь и фольклорная традиция неоднородна, и если платоновские повести – это как бы волшебные сказки с реальными чудесами и превращениями, то Твардовский и Шолохов – это сказки бытовые. Школьники без сомнения оценят подробный (почти на 20 стр.) пересказ сюжета “Тихого Дона”. Вероятно, это заменит многим непосредственное прочтение великой, но подчас утомительной эпопеи. В гладком и ровном изложении, которое, помимо всего прочего, преследует цель вписать “Тихий Дон” в контекст мировой литературы, есть все же два места, на которых спотыкаешься и едва удерживаешься, чтобы не упасть. Шолоховская Наталья сравнивается с Василисой Премудрой и тут же, через запятую, с женой из Домостроя, а еще через запятую – с пушкинской Татьяной (с.80). То, что сравнение с Татьяной хромает на обе ноги, еще полбеды. Но вот что у “милого идеала” Пушкина, оказывается, домостроевские корни – это звучит как откровение. Здесь поставлен знак равенства между свободой и несвободой, личным и безличным началами; автор, похоже, не отдает себе отчета, что домостроевское понятие долга и пушкинское его понимание – вещи из разных, даже противоположных плоскостей. И еще одна непростительная ошибка делается при установлении литературного генезиса Григория Мелехова. Цитирую: “Эпических героев в мировой литературе не так уж и много: Одиссей, Христос, Гамлет, Лир, Дон Кихот, Фауст, Болконский, Безухов, князь Мышкин. К ним, бесспорно, относится и Григорий Мелехов” (с.73). Включение Евангелия в число эпических произведений можно обьяснить разве что филологическим цинизмом (или – постмодернизмом, что почти то же). Но это неверно также и с эстетической точки зрения. Если уж искать литературные корни Евангелия, то они не столько в эпосе, сколько в трагедии и дальше – в мистериях, связанных с культом умирающего и воскресающего Бога. Хотя бы поэтому положение Господа Иисуса Христа между Одиссеем и Гамлетом (почему, кстати, Гамлет, Лир – эпические герои?) в одном ряду с Григорием Мелеховым совершенно недопустимо, повторяю, даже не с нравственно-религиозной точки зрения (это уж пусть будет на совести автора), а с точки зрения филологической и эстетической. Обобщения подобного рода, да еще в учебном пособии, накладывают особую ответственность, о которой и хотелось бы напомнить.

Глава о Иване Елагине после пастернаковской кажется каким-то недоразумением. Несмотря на все усилия, автору не удалось убедить, что творчество И.Елагина – особая страница в истории русской поэзии. И биография этого поэта, и сами его стихи совершенно типичны. И это прекрасно. Мы видим, как история проходит сквозь человека, формируя его личность и судьбу. Мы вполне убеждаемся, что Иван Елагин – достойный человек и неплохой (хотя и не блестящий) поэт. Но ведь этого мало, чтобы включать очерк его жизни и творчества отдельной главой в учебник, где не нашлось места Гумилеву, Мандельштаму, Хлебникову, Ходасевичу, Заболоцкому и многим другим первоклассным поэтам!

Ну и чем дальше уже, тем грустнее. Лично я глубоко уважаю и ценю и В.Распутина, и Ю.Трифонова, и многих других современных писателей, чье творчество в учебнике отражено менее полно. Но у меня есть серьезные сомнения, что в XXI веке они будут интересовать кого-либо, кроме историков литературы (к каковым я, собственно, и отношусь). В 60-е годы возникла “новая” или “другая” литература, установившая сложные и не столь мирные отношения с традицией. Четыре последних главы учебника более или менее квалифицированно, хотя и очень поверхностно, касаются этой литературы, именуемой “андеграундом”: звучат имена Дмитрия Александровича Пригова, Льва Рубинштейна, Тимура Кибирова, Ивана Жданова, Саши Соколова. Время для изучения этой литературы еще не пришло, хотя в недрах андеграунда были серьезные (и не очень) теоретики, и сами поэты, кажется, осознавали то, что они делают. Но время меняет знаки и отменяет старое понимание. Последнее слово о литературе XX века не сказано. Что представляют собой современные писатели с точки зрения вечности – еще не ясно. Как значение русской классики в полной мере открылось только в наше время, так и XX век нуждается во взгляде из третьего тысячелетия.

В заключение, я думаю, имеет смысл повторить и суммировать кое-что из сказанного:

1) Учебник представляет собой первый систематический курс русской литературы XX века и является несомненным шагом вперед по сравнению со своими предшественниками;

2) Целый ряд глав – такие, как первая, Бунин, Замятин, Пастернак и некоторые другие, – заслуживает самой высокой оценки;

3) Вместе с тем издание имеет ряд недоработок, нуждающихся в исправлении, а именно:

– необходимо дополнить учебник главами о творчестве Гумилева, Мандельштама и, возможно, Ходасевича, Хлебникова, Хармса, Заболоцкого, поэзия и проза русского модернизма в целом должна быть представлена шире;

– чисто литературоведческий подход должен по необходимости сочетаться с философским осмыслением творчества отдельных писателей;

4) Структуру учебника следует признать безусловно удачной, но структура должна выдерживаться: если в конце очерка творчества большинства поэтов предлагается анализ конкретных стихотворений, то это правило должно распространяться на всех – в противном случае отдельные теоретические положения, не подкрепленные практическим анализом, выглядят неубедительно (в особенности это касается главы о Маяковском, которая вообще требует качественно иного подхода);

5) Система вопросов и заданий, включающая: “внутренние” вопросы, возникающие по ходу изложения материала, приглашающие читателя к активному диалогу с учебником; вопросы для повторения в конце главы; задания для самостоятельной работы с произведениями, по тем или иным причинам оставшимися за рамками учебника; вопросы и задания повышенной сложности; темы сочинений по каждому из изучаемых писателей; рекомендуемую литературу, – способна оказать реальную помощь каждому учителю и ученику с учетом их уровня и запросов.

Пожалуй, можно поздравить всех с выходом полноценного учебника по литературе для 11-го класса. Но лучше сделать это, когда появятся второе и третье его издания – “исправленные и дополненные”.

Илья БРАЖНИКОВ

Разумное и нравственное всегда совпадают.

Л.Н. ТОЛСТОЙ