Камышам и лилиям

В 1911 году в Санкт-Петербурге поэты Иван Игнатьев и Константин Олимпов создали поэтический кружок эгофутуристов Ego. Сейчас их самих уже не помнят, но по иронии судьбы термин «эгофутуризм» неразрывно связан с именем человека, пробывшего в этом кружке менее года, – Игоря Лотарева, более известного как Игорь-Северянин (именно так, через дефис).

Этого поэта ругали и ругают до сих пор за дешевые красоты, деланную изящность, пресловутый эпатаж. Тем не менее фигура Северянина в истории Серебряного века стоит особняком, а его стиль невозможно ни с чьим спутать.

Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж.

Несмотря на всю поверхностность (стоит подчеркнуть – нарочитую), есть в поэтике Северянина какая-то последняя гедонистическая нотка царской России, прощальный отблеск золотых 1910‑х. Можно сколь угодно рассуждать о броскости этих стихотворений, но даже эта броскость интереснее пришедшего на смену Серебряному веку соцреализма. Так что, называя Игоря Северянина бездарью, остерегитесь, ведь само это слово – «бездарь» – придумано именно им.

Конечно, фигуру Северянина нельзя назвать трагичной в полном смысле этого слова, стоит вспомнить судьбу, например, Николая Гумилева или Осипа Мандельштама. Северянина постигла обычная участь многих поэтов-эмигрантов – одиночество, постепенная потеря дара и полное забвение. А ведь именно он в 1918 году получил звание короля поэтов, обогнав самого Владимира Маяковского. Но обогнать время и пространство ему, увы, не удалось, он оказывается во внезапной (для самого себя) изоляции от теперь уже большевистской России. Эстония стала независимой республикой, а Игорь Васильевич стал эмигрантом. Впрочем, сам он это отрицал и на вопрос советского полпреда в Эстонии о своем политическом статусе отвечал: «Прежде всего я не эмигрант. И не беженец. Я дачник. С 1918 года». Надежда вернуться в Россию не покидала его до последних лет жизни. Даже в письме к поэту Всеволоду Рождественскому он писал: «Может быть, попросите у тов. Жданова [разрешить въезд в СССР]: он, я слышал, отзывчивый и сердечный человек…» Это тот самый Жданов, который чуть позже накинется на Анну Ахматову и лишит возможности зарабатывать Михаила Зощенко.

И будет вскоре весенний день,
И мы поедем домой, в Россию…
Ты шляпу шелковую надень:
Ты в ней особенно красива…

И будет праздник… большой, большой,
Каких и не было, пожалуй,
С тех пор, как создан весь шар земной,
Такой смешной и обветшалый…

В эмиграции Северянин постепенно утрачивал поэтический дар. Он начал понимать, что не быть ему больше королевским пажом своих сказок, и из Арлекина-провокатора Северянин все больше эволюционировал в оплакивающего свою судьбу Пьеро. Поэт, воспевавший ананасы в шампанском и мороженое из сирени, теперь писал стихотворения, в которых осталась лишь горечь от проигрыша как в жизни, так и в своей поэтической тактике.

Безусловно, во многом ему везло больше других эмигрантов. Он не был одиноким – с ним была его жена, поэтесса Фелисса Круут. Рахманинов присылал доллары из своего фонда, а из Стокгольма ему помогала друг и, по словам самого Северянина, его меценат Августа Баранова. Правительство Эстонии тоже выделяло ему субсидии из так называемого культурного капитала. Но в последние годы жизни, когда больное сердце все чаще давало о себе знать, Северянину было труднее справиться с невзгодами вынужденной эмиграции.

«Переводы с туркменского мне запрещены, как и вообще чтение и письмо. Но я не слушаюсь, иначе с голода помрем: продавать вскоре нечего будет», – жаловался он в одном из писем.

Наиболее характерно постреволюционное положение Северянина описала в своих мемуарах «На берегах Сены» Ирина Одоевцева. Однажды Северянин сказал ей: «Подумать страшно, я живу нахлебником у простого эстонца. Только оттого, что женился на его дочери. Я для него не знаменитый поэт, а барин, дворянин, сын офицера. За это он меня и кормит. Ему лестно. А я ловлю рыбу. И читаю свои стихи речным камышам и водяным лилиям – ненюфарам. Больше ведь некому. Кругом глушь, мужичье». И тут я подумал про умибодзу.

Есть в японской мифологии ёкай (дух), имя которого означает «морской монах». Обитает он в морях и выглядит до жути минималистично – огромное угольно-черное создание с куполообразной головой, снабженной парой горящих глаз. Больше ничего нет, только эти горящие немигающие глаза.

Есть версия, что умибодзу – это души утонувших моряков. Этот ёкай вырастает из воды при появлении корабля и молча преследует взглядом, слегка наклонившись над кораблем. При попытке заговорить с ним он топит судно, потому что любое обращенное к нему слово воспринимает как оскорбление. Единственный способ уцелеть – никак не взаимодействовать с ним, по возможности вообще игнорировать, что довольно сложно, когда на тебя внимательно смотрит жуткая черная фигура, непонятно чего от тебя ожидающая. Хотя и тут японская мифология знает исключение. Якобы один моряк встретил этого черного исполина в море. Умибодзи поинтересовалось, внушает ли оно ужас, на что смелый моряк ответил, что жизнь на суше гораздо страшнее. Смутившись, чудище удалилось.

Так и с поэтами предреволюционной поры: сидели они в лодках посреди реки и читали свои стихи речным камышам и водяным лилиям, ожидая впереди спокойную и счастливую жизнь с ее неизбежными мелкими дрязгами и волнениями.

И тут из воды появляется умибодзу.