или Профилактика самоубийства

Окончание. Начало в # 28

Правда, этой жаждой с тех пор столько пользовались фашиствующие пророки всех цветов, что породили либеральную реакцию, стремящуюся, наоборот, изгнать из жизни все объединяюще-сверхличное, – так и борются эти два упростительства: “в мире должны быть только мои святыни” – “в мире вообще не должно быть святынь”. В серьезном, то есть трагическом споре, всегда правы все: наличие святынь ведет к их столкновениям и массовым убийствам, отсутствие святынь – к самоубийствам и убийствам (пока что) по мелочи. Я совершенно не склонен к мистике – святыней я называю любую ценность, в которой мы не в силах усомниться, несмотря на самые убедительные доводы разума. Для кого-то святыней может быть наука, для кого-то нация, для кого-то чужая собственность, для кого-то чужая жизнь, но всегда – что-то внешнее, не лично тебе принадлежащее. Устав держаться, мы чувствуем себя вправе разжать руки – нам мешает страх, а не запретность предательской капитуляции. Но когда держим над бездной тех, кого мы любим… И даже не очень любим… Мы часто даже не догадываемся, что те, кого мы спасаем, на самом деле спасают нас. Возможно, мы боролись бы за жизнь вдесятеро более мужественно, если бы не считали свою жизнь нашим личным достоянием. Гуманистическая формула “Все должно служить человеку” в затянувшихся мучительных ситуациях обрекает нас на бессилие и отчаяние: человек не может ощущать святыней самого себя.

Этим я вовсе не хочу сказать, что, умирая от голода, мы более охотно отдаем последний кусок другому. Более того, охваченный могучей эгоистической страстью, человек чаще всего бывает очень далек от самоубийства – пока есть надежда эту страсть насытить. Но вот когда надежда растаяла… Когда подступает апатия, вот тогда-то служение какой-то святыне – ребенку, супругу, делу, стране…

Как сохранить преданность собственным святыням и одновременно избежать кровопролитного столкновения святынь – сегодня это проблема проблем. Выход, по-видимому, в том, чтобы понять, что по большому счету все святыни не только соперничают, но и дополняют друг друга, служа какому-то более высокому целому. Что это за целое – тоже вопрос вопросов. Довольно очевидно, что и его нельзя открыть в готовом виде, а можно только создать – частью интеллектуальными, а частью (если не главным образом) – художественными усилиями: только они способны придать умственной конструкции чарующее обаяние. Г.Померанц вообще склонен воспринимать образ целого больше из метафор поэтов и пророков, чем из рациональных построений ученых, – для людей научного склада это вряд ли психологически убедительно. Но во всяком случае ясно, что чарующего мифа (который только и может овладеть нашими сердцами) крайне не хватает дюркгеймовской концепции. Для Дюркгейма целое – это “коллектив”, общество. Но какое именно? Семья, профессиональная гильдия, нация, человечество? Дюркгейм как будто не замечал противоречивости требований, предъявляемых всеми этими коллективами. Более того, включенность в профессиональную корпорацию Дюркгейм считал самым верным шагом к включенности в общество, никак не упоминая о том, что эгоистические интересы корпораций временами угрожают самому существованию общественного целого. В конфликте между национальным и общечеловеческим он также безоговорочно становился на сторону национального, считая только его реальным общественным организмом, а не умозрительной конструкцией. Дюркгейм доказал очень убедительно: наш эгоизм желает, чтобы все служило нам, но наполнить смыслом нашу жизнь способно только то, чему служим мы. И служить, он считал, можно только обществу, ибо выше общества нет ничего: даже Бог есть всего лишь символический образ коллектива.

Но что значит “служить обществу”? Участвовать в системе разделения общественного труда, отвечал Дюркгейм. Но участвует ли в этой системе всеми осмеиваемый художник, стоимость картин которого век спустя будет равна бюджету небольшого государства? Поэт, которым искренне восхищается лишь сотня-другая знатоков? Ученый, труды которого никогда не будут иметь практического приложения? Путешественник, который переносит невероятные тяготы и опасности, а часто и жертвует жизнью, чтобы добраться до какой-то точки земного шара, куда ничего не стоило бы долететь на вертолете, если бы только там кто-то что-то забыл? И более того – служит ли обществу поэт или художник, который так никогда и не находит признания? Не правильнее ли всего считать, что обществу служит всякий, кто увеличивает в нас восхищение миром – и прежде всего восхищение человеком: да, такому существу стоит жить! И стоит служить продолжению его рода.

Поэтому человечеству, утратившему стереотип косности, для выживания необходимо эстетическое чувство – дар восхищаться бесполезным, а то и опасным. Да, эстетическое чувство безответственно, для него, по выражению Шиллера, более важна сила, чем ее направленность: в драме мы готовы болеть за бандита, если только он покажет мужество и находчивость. Для законопослушности это, бесспорно, вредно. Но ведь, прежде чем иметь желание покориться закону, человек должен иметь желание просто жить.

Кончаю – страшно перечесть… Отыскивая какие-то опоры для несчастных, готовых вот-вот разжать руки, невольно добираешься до предметов самых выспренних. Чтобы человек заболел гриппом, необходимы два условия: попадание микроба в организм и – ослабление иммунной системы. Чтобы человек покончил с собой, с ним должно случиться несчастье и – ослабеть сопротивляющаяся сила духа. Первый фактор все видят очень ясно, о втором же чаще всего не задумываются. А между тем он-то и есть главный – по крайней мере статистически выявляется только он: в годы войн, когда количество бед неимоверно возрастает, уровень самоубийств обычно резко снижается. Трагический облик мира наконец-то начинает казаться нормой, возникает Общая Беда, не позволяющая чересчур зацикливаться на собственных… Как выражается Г.Померанц, бывает скорая помощь и медленная помощь. Скорая помощь предлагает человеку решить конкретную сиюминутную проблему, медленная – наделяет его силой духа, благодаря которой он справляется с проблемой сам (а то и вообще не замечает ее). Работая с суицидентами, я убедился, что их несчастья хотя и тяжелы, но не более ужасны, чем несчастья тысяч и тысяч людей, не помышляющих всерьез о добровольной гибели, потому что они постоянно пребывают под действием какой-то медленной помощи. Чаще всего они кого-то держат сами.

Личными привязанностями обществу очень трудно всех обеспечить. Зато какое-то Общее Дело у него есть всегда. “Государство должно служить человеку”. “Нет, человек должен служить государству”… Вечные наши детские дилеммы: “Кто главней – папа или мама?” Сам этот вопрос – первый шаг к распаду семьи. Полноценная семья невозможна как без папы, так и без мамы; современное государство невозможно без развитой личности точно так же, как развитая личность невозможна без разумно организованного государства. И служить они должны не друг другу, а общему делу.

При всей туманности этой формулировки и хирург, и учитель, и солдат, и президент, и поэт, и ученый в глубине души все-таки более или менее чувствуют, в чем заключается их частная миссия в общем деле: лучшие из них вполне преданны своим частным святыням. Обрести устойчивый смысл своей деятельности – неколебимую внутреннюю уверенность в ее ценности – им часто мешает только смущение, что она отнюдь не купается во всеобщем почитании. Однако всеобщее совместное преклонение, которое мечтал даровать миру Великий Инквизитор, не только невозможно, но и не нужно. Солдат не должен чтить в точности то же, что врач, крестьянин – то же, что учитель, достаточно, чтобы они понимали, что их частные святыни необходимы целому и вместе с тем сами могут существовать, не вырождаясь в бессмыслицу, только в сотрудничестве с остальными святынями-соперницами. Это было бы важной прививкой от всех видов упростительского утопизма – представления о том, что все самое дорогое для нас может явиться в мир только в качестве элемента какой-то сложнейшей системы, в которой очень многое будет нам безразлично или даже враждебно. Но если хочешь сохранить свою часть – береги и чужие. Противоречия между частями общественного целого не превосходят противоречий между мозгом и желудком.

“Единство многих дополняющих друг друга соперничающих святынь” – мне кажется, воспринять аккорд вместо сольной партии по силам любому нормальному человеку. Вам кажется, что все это далеко от его реальных драм? Что ж, возможно, вы и без того нашли бы, чем поддержать учителя или врача, которым “государство” нищей зарплатой как будто хочет сказать: “Вы не нужны”, – учитель, мол, служит людям, народу, обществу, а не государству. Но чем бы вы поддержали поэта, чьи стихи действительно не читает “народ”, математика, чьи формулы и в самом деле практически не нужны “обществу”? Вам бы пришлось или призвать их наплевать и на “народ”, и на “общество” (позиция мучительная, требующая постоянного недоброго напряжения), или признать, что “общество” (“народ”) – штука неизмеримо более сложная, чем просто большинство сегодняшнего населения: в “общественные нужды” входят и самые причудливые стремления не только сегодняшних, вчерашних, а также и будущих оригинальных личностей, осуществляющих далеко не до конца понятные нам функции поиска неизвестно чего. Такие личности почти всегда бывают чужды, а то и неприятны большинству современников, но иногда именно они впоследствии становятся символическими представителями своих народов, создавая единство из своего отщепенчества, творя свет из своего мрака…

Мне кажется, формула “человек должен служить обществу” и в либеральном мире так же справедлива, как во времена Спарты и сурового республиканского Рима – при условии радикального обновления понятий “служение” и “общество”. Смысл жизни, понимаемый как четко очерченная и жестко предписанная моноцель, одна на всех, и в самом деле более опасен, чем жизнь, вообще отказавшаяся от какого бы то ни было общего смысла. Но зачем же выбирать между двумя мрачными нелепостями?

Я полагаю, о смысле жизни как открытой, свободной от жесткой регламентации и даже от точного описания противоречивой системы дополняющих друг друга смыслов сегодня можно говорить уже и в старших классах более или менее средней школы, лишь бы учитель был совсем не обязательно пророком, а просто думающим человеком, нуждающимся в оправдании хотя бы собственного бытия. Беседы о смысле жизни вполне уместны, например, в курсе “Мировая художественная культура”, больше тридцати лет назад внесенном в школу Л.М.Предтеченской, можно не раз возвращаться к обсуждению духоподъемной, иногда почти психотерапевтической роли искусства. Классики то и дело дают повод задуматься, отчего в искусстве нас так часто восхищает и даже манит величие чьей-то трагической судьбы. И почему в нем жизнь предстает захватывающей драмой, а не мелкой возней, какой она обычно видится в газетах. Ну а для деловой игры “Телефон доверия”, рекомендованной в “Граждановедении (Мораль и право)” А.Ф.Никитина (М., 1997), беседы о смысле жизни просто необходимы. Эта игра вообще требует от учителя серьезной психотерапевтической подготовки, чтобы участники игры не скатились к закреплению предрассудков и тривиальностей в духе телепередачи “Моя семья”.

А почему бы попутно не обсудить и какие-то элементарные сведения из суицидологии – хотя бы и не произнося этого антипедагогического слова (хотя вряд ли кто-нибудь из старшеклассников впервые услышит слово “самоубийство” именно в школе). Разумеется, при этом надо помнить, что бестактное размусоливание этой темы способно кого-то побудить и к реальной попытке – напыщенное пустословие, которым был окружен издевательски затянувшийся телерепортаж о недавнем самоубийстве трех школьниц, в одном только Петербурге вызвало несколько суицидальных попыток. Однако если раскрыть подросткам механизм подражания, вызывающий подобные “волны”, мне кажется, они потеряют три четверти своей романтической привлекательности. Даже сама дюркгеймовская классификация, использующая выражение типа “эгоистическое самоубийство”, на мой взгляд, способна деромантизировать это страшное явление: надо знать, сколь часто в предсмертных записках самоубийц используются поэтические штампы из фольклора (“Лебедь и лебедушка”) и даже современной эстрады (“На тебе сошелся клином белый свет”).

Ну а открытие Дюркгейма о спасительной роли служения, объединяющего дела, – это открытие вообще следует тиражировать вплоть до отрывных календарей. Попутно напоминая, что стоящая перед Россией историческая задача либерализации, вестернизации по своей трудности и опасности вполне тянет на роль общего дела ничуть не менее среднемасштабной войны.

Те изменения в миросозерцании, о которых я пишу, являют собой, безусловно, очень медленную помощь. Но в конечном счете едва ли не самую верную.

Боюсь даже, единственно верную.

Александр МЕЛИХОВ