Глубокие корни легкости

Смешные и горькие воспоминания Николая Каретникова

Первое, что бросается в глаза открывшему книгу композитора Николая Каретникова (1930-1994), – удивительная, на грани разговорной, простота и прозрачность рассказанных здесь историй. В лимбаховское издание вошли два сборника его воспоминаний о своей жизни – «Темы с вариациями» (1990) и «Готовность к бытию» (1992). Эти тексты уже издавались отчасти еще при жизни автора и даже при советской власти на страницах, как заметил один из писавших о Каретникове тридцать лет назад, «популярных политизированных изданий» (да, многое в них вызвало тогда сопротивление), затем уже в XXI веке и теперь в обновленном и расширенном виде соединились под общей обложкой.

Изящные, свободные от лишнего рассказы и не мыслят обременять читателя тяжестью доставшейся автору эпохи. На нетипичную легкость автобиографической речи Каретникова, не предполагавшуюся, казалось бы, ни жизнью, которую он прожил, ни временем, на которое эта жизнь пришлась, ни сложностью его музыкального мышления, обращает внимание и Ольга Седакова, так и назвавшая свое предисловие к книге – «Легкой рукой». Один из крупнейших представителей отечественного послевоенного авангарда, продолжавший притом традиции православной духовной музыки, работавший как композитор с исключительно сложными и необщепонятными структурами и понимавший чрезвычайно глубокие неочевидные вещи, в свою прозу Каретников не пускает этой сложности вообще. О конфликтах и противоречиях своего времени, его труде и стыде он рассказывает почти байки, едва ли не анекдоты.

Все в целом не связное повествование, хотя начинается оно еще от времен до рождения автора, от бабушки его, заслуженной артистки императорских театров Марии Адриановны Дейши-Сионицкой: «Бабка была строга.
Однажды, будучи в некотором подпитии, Шаляпин в сцене Галицкого с Ярославной, видимо, для сценической достоверности начал хватать ее «за грудки». Она, видимо, для еще большей достоверности и в соответствии с драматургией «Князя Игоря» прогнала его со сцены серией звонких пощечин. Публика ликовала. После спектакля он пришел извиняться», от детства и далее хронологически вслед за взрослением повествователя и нарастанием его профессионального и человеческого опыта. Цепь небольших эссе, зарисовок, как выразился книжный обозреватель Николай Александров, миниатюр, как сказала о них издатель Ирина Кравцова. О событиях, ситуациях, о тех, кого знал… А знавал он крупнейших людей своего времени, вполне отдавая себе отчет в их крупности: М.В.Юдину и Г.Г.Нейгауза, Д.Д.Шостаковича и А.Д.Сахарова… Его учителем в музыке был В.Я.Шебалин, духовником и многолетним собеседником – о. Александр Мень, Александр Галич стал его крестным сыном. Каждый текст вполне закончен сам в себе. Легкие разборные конструкции. Почти времянки. Вошел и вышел.

И тут же ловишь себя на мысли: но разве способ рассказывания тут главное?

В том-то и дело, что он важен не менее, чем все остальное. Даже принципиален.

Каретников не занимает позиции аналитика (основательного, драматизирующего и проблематизирующего). Он «всего лишь» внимательный ироничный свидетель, ни единого раза не повышающий голоса. Он даже почти не оценивает то, о чем рассказывает, но указать на это умеет так, что становится очевиднее некуда: все акценты расставлены предельно четко.

«1952 год. По консерваторскому коридору идет студент (ныне достаточно известный композитор) и несет в руках две партитуры Стравинского. Эти партитуры видит другой студент (ныне очень известный композитор). Он немедленно бежит в партбюро и докладывает: «Там по коридору идет такой-то, и у него в руках ноты Стравинского!»

Подозреваемый немедленно изловлен, уличен в преступлении, и только чудо спасает его от изгнания из консерватории.

В тот же день по окончании занятий пострадавший изловил доносителя во дворе консерватории, сунул его головой в сугроб на том месте, где ныне высится порхающий (не по своей вине) П.И.Чайковский, и, нанося удары кулаками по вые и ногами по заду, приговаривал:
– Будешь доносить, сука?!
И тот из сугроба вопил:
– Буду! Буду!И не обманул!»

Смешно и горько одновременно. И у него везде так.

Из всех рецензентов к жанру каретниковской прозы ближе всех, кажется, подобрался в 2011‑м Мартын Ганин, назвав ее почти обмолвкой как бы случайно, но тем, как известно, вернее: притчей.

Николай Каретников прожил жизнь столь же глубокую, значительную и насыщенную, сколь трудную и, рискну сказать, странную: он почти не был известен в своем подлинном качестве. Сочинения его – верного наследника европейского модернизма, упрямого последователя Новой венской школы, представлявшейся ему высшим достижением в музыке, Арнольда Шенберга и Альбана Берга, – почти не исполнялись в Советском Союзе. Его знали в основном как автора музыки к фильмам и спектаклям (зато как! «Думаю, музыку к фильму «Бег», – говорил Сергей Бунтман, – помнят даже те, кто специально не слушал ни одной каретниковской ноты»). В одном лишь списке его работ в кино, театре и на телевидении больше сотни пунктов: сорок с лишним драматических спектаклей, семьдесят фильмов.

К счастью, до признания он все-таки дожил.

В видимой легкости его рассказа о своем опыте, в его отказе быть захваченным страстями времени по крайней мере на уровне речи (притом что говорят о нем, например тот же Бунтман, как о человеке страстном) нет ни равнодушия, ни поверхностности (но есть язвительность и точность, ирония и честность). Прежде всего она этическая позиция, а кроме того (и прямо вследствие этого) – форма свободы. Способ сохранить силами иронии и само­иронии неизменную дистанцию между собой и лживой, косной советской жизнью.

Чтобы это понять, не надо даже разбираться в той музыке, которая была его настоящей жизнью.

«Всегда был убежден, – предварял Каретников свои воспоминания, – что композиторы должны писать только музыку, и считал для себя совершенно невозможным сочинять что-либо «прозоподобное». Вот он и не сочинял. Он свидетельствовал.

Николай Каретников. Темы с вариациями. – СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 2020. – 176 с.

Ольга БАЛЛА-ГЕРТМАН